Читать онлайн «Новый Мир ( № 4 2013)». Страница 60

Почему период от лета 1944-го до осени 1945-го так важен для понимания этого среза еврейско-русской поэзии, созданной и опубликованной в СССР? Уже в начале 1942 года, а затем в конце 1943-го — начале 1944-го еврейско-русские писатели — прежде всего Сельвинский в стихах и Эренбург и Василий Гроссман в прозе — писали о чудовищных злодеяниях, совершенных нацистами и их союзниками и коллаборантами против евреев на оккупированных территориях. Но летом 1944 года советские войска начали освобождать нацистские лагеря смерти. Вместе с советскими войсками военные журналисты и писатели оказывались за пределами советских границ 1939-го, а потом уже 1941-го. В июле 1944-го советские подразделения заняли Майданек. Отступая, нацисты не успели демонтировать весь лагерь, и освободителям открылись невзорванные газовые печи. Летом 1944-го советские войска заняли лагеря так называемой Акции Райнхарда (Белжец, Собибор и Треблинка), которые нацисты почти целиком разобрали и сравняли с землей еще в 1943 году.  В ноябре 1944-го после публикации в журнале «Знамя» документальной повести Гроссмана «Треблинский ад» правда о чудовищной индустриальной машине геноцида стала доступна широким читательским кругам. В статье «Помнить!», напечатанной в «Правде» в декабре 1944 года, Эренбург с поразительной для того времени точностью назвал общее число жертв Шоа и охарактеризовал убийство евреев на оккупированных территориях и в лагерях уничтожения в Польше как составные части единого геноцида [60] . 27 января 1945 года советские войска освободили Освенцим-Биркенау.

На мой взгляд, трудно не связать освобождение лагерей смерти в 1944 — 1945 годах с написанием и публикацией в 1944 — 1946-м еврейско-русских стихотворений с открытыми упоминаниями о массовом уничтожении евреев как на оккупированных советских территориях, так и в лагерях смерти в Польше. Но даже оказавшись вне пределов довоенных советских границ и увидев своими глазами лагеря смерти, большинство советских писателей и журналистов продолжали молчать о еврейских потерях или укрывались за универсально-лживыми советскими формулировками о гибели «мирных жителей». Именно поэтому стихи Сельвинского, Эренбурга, Антокольского и Озерова о Шоа, написанные в 1944 — 1945 годах, занимают особое место как в советской, так и в еврейской литературной истории.

«Кандава» Сельвинского обязана своим созданием и своей публикацией именно этому литературно-историческому контексту. «Кандава» принадлежит к избранной группе ключевых еврейско-русских текстов поэтов-свидетелей, в которую также входят цикл из шести стихотворений Эренбурга («Новый мир», январь 1945 года), «Лагерь уничтожения» Антокольского («Знамя», октябрь 1945 года) и «Бабий Яр» Озерова («Октябрь», март-апрель 1946 года) [61] . После публикации в ведущих московских журналах эти стихи поведали о Катастрофе европейского еврейства широкой аудитории советских читателей. Промежуток открытости советских журналов стихам о еврейских жертвах был недолгим и продолжался до лета 1946-го. Интерлюдия еврейского самовыражения [62] — публикации в советском мейнстриме русскоязычных текстов о Шоа — была прервана в 1947 году официальной остановкой выхода в печать и последовавшим запретом на издание в СССР «Черной книги» Эренбурга — Гроссмана [63] .

При контекстуальном анализе восстановления официального статуса Сельвинского и последовавших за этим стихов весны 1945-го следует учитывать следующие обстоятельства. Опыт Сельвинского как поэтического свидетеля Шоа отличался от опыта Эренбурга, Антокольского и Озерова как поэтов — свидетелей Шоа. В 1942 году Сельвинский стал первым и, по-видимому, единственным общенародным поэтическим свидетелем Шоа в Крыму. В 1943 — 1944 годах Сельвинский не мог участвовать в освобождении огромных оккупированных территорий СССР, особенно Украины и Белоруссии. Находясь сначала в очаге военных действий, направленных на освобождение Кубани и Крыма, а потом уже в московском изгнании до апреля 1945 года, Сельвинский не увидел мест массового уничтожения еврейского населения в 1941 — 1942 годах, таких как Дробицкий Яр, Бабий Яр и Малый Тростенец. Другие советские писатели и журналисты увидели эти места своими глазами во время освобождения Украины и Белоруссии и с разной степенью указания еврейских потерь запечатлели в литературных текстах. Не стал Сельвинский и свидетелем освобождения лагерей смерти летом-осенью 1944 года и зимой 1945-го.

В дневнике Сельвинского от мая 1945 года слышны ноты разочарования и нереализованных амбиций, и источник горечи поэта не только в невозможности сочинения победных стихов о Берлине. 12 мая 1945 г. Сельвинский записывает: «Но что я буду писать о войне? Ведь я видел только плохое: отступление, поражение, трупы мирных жителей. Победу мне увидеть не удалось. Сижу в „слепой кишке” — спасибо, сохранили мне жизнь. Но разве ради этого я подал заявление в ЦК о восстановлении меня в армии? Я шел по следам победы в В<осточной>. Пруссии. Это мало дает» [64] .

Авангардист, еврей, свидетель Шоа, Сельвинский не видел для себя места в послевоенном культурном климате русско-советского имперского шовинизма поздней сталинской эпохи. Отголоски официального остракизма и знаки глубокого недоверия сталинского режима продолжали преследовать Сельвинского в послевоенные годы до самой смерти Сталина. Ему не забыли ни керченских стихов 1942 года, ни горькой славы поэта — свидетеля уничтожения евреев в Крыму и на Кубани. Сталинские дифирамбы и попытки официально-риторической эквилибристики не защитили Сельвинского, в книгах которого, изданных между 1942 и 1953 годами, оппортунистические строки соседствовали со стихами о Шоа. Летом 1946-го, когда была запущена в ход машина ждановщины, уже предвещавшая борьбу с «космополитами», Маленков грозил ленинградским журналам: «Сельвинского пригрели!» [65] В докладной записке Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП (б) А. А. Жданову о неудовлетворительном состоянии журналов «Звезда» и «Ленинград» от 7 августа 1946 года говорится: «В стихотворении „Севастополь” (№ 1 — 2 за 1946 г.) И. Сельвинский описывает свои впечатления от посещения города-героя после освобождения его Красной Армией. Но поэт ничего не говорит о мужественных защитниках города; он вспоминает лишь о том, как когда-то <...> он встретил на улице девушку. В пошлом тоне описывается внешность этой девушки…» [66] . Выражаясь с мрачным сарказмом, Сталин вынес лаконичный приговор «Севастополю» Сельвинского на другом заседании в преддверии постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»: «Жданов (продолжает): „Журнал ‘Ленинград‘ печатает слабый материал. Вот поэт Сельвинский в сожженном Севастополе не видит ничего… кроме одной женщины”… Сталин: „Материалу не хватает”» [67] «К счастью для Сельвинского, — точно заметил Михаил Соломатин, — его имя не будет фигурировать в итоговом постановлении Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа <1946>» [68] .

Как поэтический свидетель Шоа на оккупированных советских территориях, Сельвинский одновременно совершил акты гражданского мужества и еврейского самопожертвования. Вклад Сельвинского в литературу о Шоа тем особенно важен, что его стихи вошли в советский мейнстрим во время и сразу же после окончания Великой Отечественной войны и оставались доступными читателям в конце 1940-х и начале 1950-х — в самые черные годы в истории советской еврейской культуры.

В условиях крайнего недостатка официальной советской информации о Шоа стихи Сельвинского сразу стали гораздо большим, нежели литературные тексты. В руках поэта официальная советская риторика военных лет становилась бессмертной еврейской лирикой; очень нелегко теперь вычитывать исторические факты из неполной правды или из поэтического молчания. Мы не должны читать эти тексты исключительно как исторические или политические документы — в ущерб эстетическим качествам стихов. Но перед исследователем стихов о Шоа, созданных и опубликованных в СССР в 1940-е годы, стоят и другие преграды. Остановимся в заключение на трех проблемах изучения военных стихов Сельвинского.

Во-первых, вопрос о советской (а теперь уже постсоветской) посмертной жизни стихов Сельвинского о Шоа. С изменениями и переделками после 1942 года стихотворение «Я это видел!» печаталось и перепечатывалось в разных изданиях Сельвинского и антологиях, оставаясь одним из его самых известных текстов. Разумеется, в рамках официального советского литературоведения это стихотворение, равно как «Керчь», «Суд в Краснодаре» или «Кандава», не могли толковаться как тексты о Шоа. В то же время после публикации в литературном мейнстриме в 1945 году стихотворение «Керчь», по-видимому, не переиздавалось в СССР до 1984 года. Такая история хождения стихов в пространстве официальной культуры и их изъятия из него отнюдь не очевидна и не поддается простым казуальным объяснениям, основанным на анализе изменений исторического и идеологического контекстов.