Читать онлайн «Новый Мир ( № 11 2007)». Страница 37

Здесь возможности поэзии заканчиваются; здесь, как это ни печально, усмотреть гармонию невозможно. Впрочем, Петрарка бы с нами не согласился.

11

По воскресеньям мальчик иногда с утра отправлялся на Арбат в Кинотеатр юного зрителя, приземистое здание, выкрашенное, как и все окрестности, в тот же желто-белый цвет. Билеты на дневные сеансы стоили зажатый в ладони рубль, а с 1 января 1961 года — гривенник нового образца. Именно с первого января на небольшом мраморном прилавке у полукруглого окошка кассы, напоминавшего амбразуру, появилась и начала углубляться довольно длинная царапина: всякий нетерпеливый юный зритель, переминаясь в очереди, непременно проводил по мягкому красноватому камню туда-сюда своей законной монеткой. На афишах указывались качества фильмов: цветной, широкоэкранный; впрочем, все мультфильмы и сказки уже были цветными, а экран для юных зрителей особенной шириной, как, впрочем, и высотой, не отличался. Между тем на Пушкинской площади, за спиной чугунного поэта, только что закончили сооружением новый кинотеатр, самый большой в стране, с подходящим названием “Россия”. Этот действительно был широкоэкранным, и более того — панорамным. Бабушка подарила мальчику и его родителям билеты на один из первых сеансов. Показывали “Человека-амфибию” по роману Александра Беляева. Плескалось синего моря, белело приземистых южных зданий (снято в Одессе), благородный человек-амфибия, то есть наш, простой советский парень, которого ученые снабдили акульими жабрами, целовался под водой с черноволосой красавицей Гуттиэре — так, кажется, ее звали, — и бодрый хор провозглашал: “Лучше лежать на дне! В тихой прохладной мгле! Чем мучиться на жестокой, суровой, проклятой земле!” И еще: “Уходит рыбак в свой опасный путь, — Прощай!.. — говорит жене. Быть может, придется ему отдохнуть, уснуть на песчаном дне…”

Еще много дней после сеанса мальчик надоедал домашним, напевая песенки из фильма и строя подобающие трагические (или просто печальные) рожи. И не мог заснуть на своем желтом диване, вспоминая, как отважного, несчастного Ихтиандра увозят на гибель злые люди в цистерне для живой рыбы.

Фильм показался куда более цветным, чем обычные детские ленты. Кажется, именно после “Человека-амфибии” мальчику впервые приснилось, что он летит на небольшой высоте, не выше чайки, над солнечным приморским городом, различая белые барашки волн на лазурном море. Детство, словно жизнь в Эдеме, не сопряжено с бунтом. Дитя не задается вопросами ни о справедливости мира, ни о возможности его изменить. Его мир сходен с миром зверка — в клетке, на свободе ли, — который принимает все как есть. Невозможны другие родители. Невозможен другой дом. Другое солнце и другой запах палой листвы, тлеющей на Гоголевском бульваре.

А кинотеатр юного зрителя? Печально, но запомнилась — если можно употребить это слово — лишь некая всеобщая лента. Носатая баба-яга, волшебники с палочками, летящие куда-то драконы — и все это полустертое, тускловатое, отсылающее к заключительным титрам: фильм снят на киноленте Шосткинского химкомбината. Этой надписи на “Человеке-амфибии”, похоже, не было.

12

Почему поэты рано умирают?

Скользкая тема: слишком романтична, слишком опошлена, слишком взахлеб обсуждается среди юных авторов, которым ранняя гибель представляется чем-то вроде благословения с небес, своеобразной визой на страничке из книги судеб. Погиб рано? Натуральный поэт, следовательно, не выдержавший грубости окружающей жизни.

Увы и ах, ранняя смерть больших поэтов, особенно в роковом тридцатисеми-тридцативосьмилетнем возрасте, — вещь слишком распространенная. Иным везет больше: в этом возрасте или около него (если дожили) они всего лишь на пять-десять лет замолкают, а потом воскресают для творчества, как правило — уже совсем иного. Поэты-долгожители порою даже ощущают известный комплекс вины перед рано ушедшими собратьями: “Взметнутся голуби гирляндой черных нот. Как почерк осени на пушкинский похож!.. Ты старше Моцарта и Пушкина вот-вот переживешь…” (Александр Кушнер).

Не будем увлекаться лежалым романтизмом: долгая жизнь поэта не означает его второсортности, тем более в наше время, когда настоящее возмужание происходит, пожалуй, куда неторопливее, чем лет двести тому назад. И все же, все же, все же…

13

Никто из разношерстных жителей полуподвальной квартиры не держал домашних животных: ни собак, ни кошек. Должно быть, причина состояла в тесноте и в возможном недовольстве соседей. А может быть, в том, что жители подвала — точнее, жительницы — были небогаты. Например, Бася Григорьевна Черномырдик с двумя костистыми дочерьми Розой и Нюрой занимала пенальчик площадью, вероятно, не более десятка квадратных метров, где едва помещались три кровати с никелированными шариками на железных спинках. Марья Ивановна, суровая старушка с зачесанными седыми волосами, напротив, обитала в одиночку в истинных хоромах, существенно более просторных, чем комната мальчика. Зато у нее постоянно стояла полутьма: добрую половину света отбирал кусок стены, неудачно расположенный прямо против окошка. Чем занимались соседки, мальчик не знал, но в шесть-семь утра все они — кроме пенсионерок — расходились на работу, то есть, как понял он годы спустя, видимо, были фабричными — если не считать осанистой Анастасии Михайловны, занимавшей комнату у самого выхода из квартиры. У нее была порядочная библиотека, но большинство книг в коричневых с золотом переплетах были совсем скучные и к тому же набраны с ятями и фитами. Возвращались соседки в сумерках, нагруженные авоськами с хлебом, бутылками кефира и мясным фаршем в промокшей оберточной бумаге. Готовя у плиты, не без зависти поглядывали на родительский холодильник, из-за которого доля семьи в счетах за свет значительно увеличивалась. (Отец провел расчеты, основанные на мощности агрегата, и соседки не спорили.)

Не уверен, что рыб можно считать домашними животными, но на один из дней рождения мальчику подарили аквариум, в котором сновало полдюжины небольших созданий со светящейся, совсем неоновой полоской на боках. Рыбок кормили дафниями и циклопами, почти невидимыми серо-зелеными тварями, за которыми следовало отправляться в зоомагазин напротив Кинотеатра юного зрителя. Их продавали стаканами, вместе с водой. Для рыб покрупнее имелся мотыль, темно-красные червячки толщиной с сапожную нитку. Имелся сухой корм, рассыпавшийся по поверхности аквариума: рыбки стремительно и неизящно хватали его губастыми ртами. Жизнь в чистом виде: движение в ограниченном пространстве аквариума, питание, размножение. Рыбки казались довольными, но мальчик мог ошибаться: возможно, про себя они кляли свою участь безруких, безногих, заключенных в стеклянную тюрьму, бессильных выразить свои чувства.

Следовало тщательно следить за беременными рыбками: они были живородящие, производили мальков, по размерам мало отличавшихся от дафний и циклопов, и, если сразу после родов не отсадить всех рыбок в стеклянную банку на два-три дня, они справляли каннибальский праздник, стремительно пожирая новое потомство.

14

Многие вещи, люди и обычаи необъяснимо исчезли за время детства мальчика, не отмеченное, казалось бы, никакими войнами и государственными переворотами. На смену им приходили новые вещи, люди и обычаи, которые, однако, не воспроизводили старых, пускай в усовершенствованном виде, а были просто другими.

Тем, кто хранит в памяти недобрую историю двадцатого (или любого другого) века, эти изменения покажутся ничтожными. Куда им до мировых потрясений, граничащих со светопреставлением! “Ходят боты, ходят серые вкруг гостиного двора, и сама собой сдирается с мандаринов кожура…” — тосковал Мандельштам по нехитрой, но безвозвратно разорванной ткани сложившегося быта. “Все меньше тех вещей, среди которых я в детстве жил, на свете остается”, — вторил ему стареющий Тарковский. Но тут речь о сокрушительной революции, о войне — им сам Бог велел губить мировой порядок. Наше поколение, родившееся в середине века, оказалось едва ли не первым в истории России, если не человечества, которое знало войну только из газетных сообщений, да и войны-то были, прости Господи, локальные, далекие, ничуть не охватывавшие всю страну.

Отсюда, что греха таить, одолевающее меня порою чувство собственной неполноценности перед людьми с “настоящей” биографией.

Отсюда повальное увлечение поколения постарше байдарочными походами и альпинизмом: несомненная примета благополучного общества, нуждающегося в дополнительном адреналине. В бессмертном фильме “Июльский дождь” (1967) выведена галерея молодых интеллигентов мирного советского времени, которые либо погрязают в карьере, либо не знают, куда себя девать. Один из них — чуть постарше — фронтовик, и это (по замыслу) дает ему решительное преимущество над всеми остальными. Другой бредит стройками коммунизма в далекой и романтической Сибири: тоже сто очков вперед. Короче, “Бригантина поднимает паруса…”. Беспокойство и охота к перемене мест не новы, но в каждой стране и в каждое время приобретают свое собственное обличье.