Читать онлайн «Новый Мир ( № 6 2000)». Страница 86

Лучшими страницами книги выглядят не навороченные обобщения, а элементы живой конкретики, проникающие в канву анализа. Любопытна, например, оценка поездки Хрущева в Вешенскую к Шолохову: «Во-первых, эта встреча служила демонстрацией „подлинного демократизма“ („Такое возможно только у нас“), внутренней связи между руководителем партии и знаменитым писателем как „великими гуманистами“, а также миролюбия страны (в ней говорят не о вооружении, а об искусстве и литературе). Кроме того, включение в событие всей станицы внушает мысль о близости обоих главных действующих лиц к народу».

Взгляд «с той стороны» то и дело обнаруживает свои сильные стороны; внутренняя политико-литературная ситуация органично вписана в мировой контекст: речь идет не только о стремлении понравиться Западу, о дистанцировании с Китаем, но и о таких малозаметных явлениях, как дискуссии о литературе в странах соцлагеря, в частности в Польше (1956 год). Вместе с тем удивительно простодушно развивает Эггелинг мысли Евгения Добренко об эпопеях кочетовского «Октября»: роман признается «хорошим жанром» в среде догматиков, повесть — у антидогматиков.

Выигрышно смотрятся факты, порой умалчиваемые отечественными авторами: так, Эггелинг напоминает о первом выступлении с трибуны в защиту окружающей среды (Шолохов), — или факты, на которых никто не акцентировал внимания ранее, как симптоматичное выступление в 1968 году со статьей в «Правде» («Литература, объединяющая людей») исключенного в свое время из Союза писателей за доносительство Якова Эльсберга. Автор не обходит стороной развитие нового момента культурной политики — награждения писателей: на примере присуждения премий и вручения орденов Эггелинг демонстрирует тактическую гибкость партии в национальном вопросе и в решении проблемы поколений.

Трезвая и взвешенная оценка дана быстроте появления в тамиздате писем Твардовского и Каверина Федину: «Данные события могли бы считаться новым показателем роста инфраструктуры распространения неофициальной информации. Напротив… в этом случае не исключена целенаправленная, провокационная „засылка“ с целью дискредитации авторов…»

Как подытожить труд Эггелинга? Лучше всего — словами идейного вдохновителя проекта, Карла Аймермахера, о специфических коллизиях периода после смерти Сталина: «…писатели и художники хотели… используя инструменты центра власти, сохранить дирижерскую систему сталинской культурной политики или преобразовать ее в целях независимого выражения художественных стремлений, поставить ее под вопрос или полностью переструктурировать».

Что ж, хотя две последние книги проекта в русском переводе еще не вышли, на мой взгляд, можно «похвалить день до наступления вечера»[52].

Внимательному читателю бросится в глаза хронологическое соответствие между книгами Эггелинга и Зезиной. Волна литературы о 50 — 60-х, нахлынувшая с приходом гласности, окатила нас всевозможными, часто взаимоисключающими, версиями. Когда вода спала, вдруг выяснилось, что знаем мы вроде бы очень много, а в то же время почти ничего. Как выбрать из огромной массы материала наиболее достоверное, как обобщить разрозненные факты? Зезина решилась на эту смелую попытку.

Исследовательница со всей серьезностью подошла к истории термина («интеллигенция»), не обойдя стороной мнения Бердяева и Туган-Барановского; тщательно проанализировала историографию; но наибольший эффект производят привлеченные к работе источники: наряду с периодикой тех лет, воспоминаниями участников событий и т. д. это архивные материалы Российского Государственного архива новейшей истории (РГАНИ), Центрального архива общественных движений Москвы (ЦАОДМ), Российского Государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), Российского Государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ) и Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) (!). Умелое их использование делает чтение книги захватывающим, и даже вереница десятки раз описанных событий (XX съезд, травля Пастернака, посещение Хрущевым Манежа, письмо Солженицына IV Съезду писателей и т. д. и т. п.) воспринимается свежо; но только ли за счет удачного подбора источников добивается автор яркого впечатления от своей работы?

Придают динамику изложению и колоритные факты — такие, как история с директором Национального фонда искусства США Карлтоном Смитом, который сбил с толку советскую сторону громким названием своей малозначащей организации; как первое «неправильное интервью» за границей В. Конецкого, обронившего фразу, что «когда-то советские литераторы жили под страхом, а сейчас действуют по велению совести»; как чистка библиотек после XXII съезда (среди новой крамолы — стихи Сергея Михалкова «В музее Ленина»). Впечатляет и горизонт охвата: здесь и политика — к примеру, жесткие оценки XX съезда в зарубежной прессе («Тоталитарная диктатура России остается диктатурой», а разница между «коллективным руководством» и одним человеком — второстепенна); и театральная жизнь — ограничение показа пьесы Назыма Хикмета «А был ли Иван Иванович?»; и кино — успехи советских фильмов на международных кинофестивалях; и изобразительное искусство — открытие в разгар борьбы с абстракционизмом выставок французских художников, далеких от реализма (на основании последнего примера автор констатирует двусмысленность борьбы с абстракционизмом ввиду прокоммунистической направленности левого искусства на Западе). Автор обстоятельно анализирует противостояние «Октября» и «Нового мира», отважно бросая термин «социальный реализм».

Не только богатство материала — лаконизм и меткость обобщений присущи книге. Вот как точно обрисовывает Зезина «ритуал покаяния», выработанный еще при Сталине: «Своеобразная интерпретация христианской морали — раскаявшийся грешник становится праведником. Но в отличие от христианской партийная мораль ставила формальное публичное „разоружение перед партией“ выше внутреннего духовного перерождения, то есть толкала человека к лицемерию».

Зезина пишет о трагической противоречивости ситуации «признанного» художника в советском обществе: высокие гонорары, премии, звания — и пагубные для таланта условия творческой несвободы. Сложный вопрос о пределах компромисса также не обойден стороной.

Разная была интеллигенция — очень разная, а власть все время оставалась такой же, она лишь регулировала (как верно подметил Эггелинг) свои пороги терпимости…

Имя Натальи Баранской стало известно благодаря публикациям в «Новом мире» Твардовского, которые как раз и упоминает в качестве примеров «антидогматической литературы» Эггелинг. Особенно много шума наделала ее маленькая повесть «Неделя как неделя» — о трудовых и семейных буднях молодой сотрудницы научной лаборатории (1969, № 11). Советский читатель, привыкший отождествлять героя с писателем (особенно если речь идет о женщине, а повествование ведется от первого лица), и не догадывался, что жизненный путь автора очень далек от описанного.

Книгу предваряют посвящение детям и внукам и два эпиграфа: «Живите в доме — и не рухнет дом» (Арс. Тарковский); «И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечник, и светло будет всем в доме» (Евангелие от Матфея). Длинный перечень подзаголовков точно отражает жанровую пестроту книги, а однонаправленность посвящения и эпиграфов — единство ее замысла.

В центре повествования — родители Натальи Баранской. Мать, Любовь Баранская, с 1890-х годов — активный участник революционного движения. С революционной деятельностью связана и жизнь отца, Владимира Розанова, чей любимый дядя — писатель Василий (тот самый) — придерживался совсем иных убеждений. Положение нелегалов, постоянная перемена места жительства — все это сопровождало их супружескую жизнь, все это в конечном итоге и развело их судьбы. Любовь к родителям стоит за каждой строчкой книги, вместе с тем искренняя их вера в Революцию (давно, признаться, не встретишь написания этого слова с прописной буквы), приоритет общего над частным в их жизни не вызывает восторга у Натальи Баранской. Ей, по прошествии многих десятков лет, кажется страшным (и это действительно так) обет подруг — Вари Кожевниковой и Любы Баранской — ради общей идеи не выходить замуж и не иметь детей; кажется жестоким разрушение семейного очага. Аресты и ссылки — вот что предъявила взамен жизнь. Стоило ли так стремиться к этому? При всем уважении к родителям вывод автора однозначен: нет, не стоило.