Читать онлайн «Новый Мир ( № 1 2005)». Страница 44

Уже давно было замечено, что фрегевская теория имен имеет следующее уязвимое место: существует лишь очень небольшое количество абсолютных имен, значение которых не зависит от контекста (или, что то же самое, остается одним и тем же во всех контекстах). Таковы, например, названия некоторых небесных тел: Солнце, Земля, Луна, — но далеко не всех небесных тел, потому что, скажем, Венера — это имя и планеты, и богини. Таковы имена чисел: пять, сто три и тому подобное, некоторых мифологических существ (если они еще не узурпированы коммерческими фирмами в качестве своих названий), дней недели (да и те перестали быть абсолютными после появления романа Честертона “Человек, который был Четвергом”). Абсолютные имена не подвержены омонимии.

При возникновении же омонимии (что возможно лишь для имен не абсолютных) именно контекст играет, как правило, решающую роль в понимании текста — не исключено, впрочем, что понимании неправильном. Возвращаясь к эпизоду со Станиславским и двумя Лениными, можно сказать, что разные понимания того, кто именно умер, были вызваны различием контекстов, а именно их субъективных компонентов. Личный опыт Станиславского выдвигал на первый план актера М. Ф. Ленина, который затмевал фигуру политика В. И. Ленина10. Для его собеседника и вообще для абсолютного большинства жителей России дело обстояло как раз наоборот. Таким образом, ни для Станиславского, ни для его собеседника никакой омонимии по существу не было — точнее, она ими субъективно не ощущалась: каждый понимал имя Ленин однозначно.

Аналогичным образом для абсолютного большинства жителей США фамилия Берлин (Berlin) ассоциируется со знаменитым американским композитором-песенником, автором музыки к фильмам Ирвингом Берлином (Irving Berlin; 1888 — 1989), а никак не с английским философом, литературоведом и эссеистом Исайей Берлином (Isaiah Berlin; 1909 — 1997). Оба Берлина — выходцы из Российской империи. Первый Берлин занимал в американской культуре примерно такое же место, какое в советской занимал Исаак Дунаевский. В среде российских интеллектуалов скорее всего более известен второй Берлин благодаря своим отношениям с Ахматовой (их знакомство состоялось в Ленинграде осенью 1945 года). Следующая история, которую профессор Лондонского университета и сотрудник Британского совета Питер Норман (Peter Norman) рассказал несколько лет назад Михаилу Викторовичу Ардову, свидетельствует об американизации сознания работников британского посольства в США. Дело было во время Второй мировой войны. Исайя Берлин служил в названном посольстве. Сведения о его интеллекте и эрудиции дошли до Уинстона Черчилля, который во время своего посещения Америки захотел с ним познакомиться. Однако у сотрудников посольства фамилия “Берлин” однозначно ассоциировалась со всем известным композитором, а не с их сравнительно молодым коллегой, занимавшем в аппарате посольства довольно скромное положение. Композитор и был представлен премьеру, сказавшему после состоявшегося свидания: “Мне говорили, что Берлин очень умен, но я этого не заметил”. На субъективном уровне, опять-таки, омонимии здесь не было.

В редких случаях омонимичные имена встречаются в одинаковых контекстах; тогда однозначное понимание в принципе невозможно и возникают проблемы, связанные с субъективной омонимией. В качестве иллюстрации к сказанному приведу следующее личное воспоминание.

Один раз в жизни я оказался в гостях у Виктора Владимировича Виноградова (31.12.1984(12.1.1895) — 4.10.1969) и его супруги Надежды Матвеевны. Это случилось майским вечером 1965 года. Академик В. В. Виноградов был тогда директором Института русского языка Академии наук СССР; сейчас этот институт (принадлежащий уже Российской академии наук) носит его имя. Хозяева принимали меня чрезвычайно гостеприимно, с водочкой и закусками; кроме нас троих никого не было. Меня развлекали увлекательнейшей беседой. И вот Надежда Матвеевна, между прочим, сообщила мне следующее: “В Академии наук появилась самозванка — другая Надежда Матвеевна Виноградова”. Этой другой Надеждой Матвеевной оказалась родная сестра другого академика Виноградова — Ивана Матвеевича (2(14).9.1891 — 20.3.1983), многолетнего (с 1932 года) директора Математического института имени Стеклова Академии наук СССР. Иван Матвеевич никогда не имел жены и, кажется, проживал вместе с сестрой. Надо сказать, что в иерархии Академии наук СССР жены академиков стояли очень высоко, едва ли не выше самих академиков. Когда мой друг Дмитрий Николаевич Шмелев был избран академиком, я совершенно искренне поздравил его с тем, что он стал мужем жены академика. И уж конечно, жена считалась главнее сестры — что имеет свои корни в традиции: ведь именно жена, а не сестра короля или генерала именуется соответственно королевой или генеральшей. Но, как выяснилось, сестра Ивана Матвеевича была не согласна с таким распределением ролей. Она заявляла примерно следующее: “Сегодня одна жена, а завтра другая, а я была, есть и буду прирожденная Надежда Матвеевна Виноградова”11. Теперь следует сказать о контексте, в котором проявлялась, причем проявлялась болезненно, эта омонимия. Таким контекстом оказался гараж Академии наук.

Здесь надо сделать небольшое отступление на тему привилегий академиков. Одной из таких привилегий является право на пользование казенным автомобилем. Объем этого права менялся со временем — как правило, в сторону уменьшения. Но в 1965 году каждому академику полагался закрепленный за ним длинный черный автомобиль с персональным шофером12. Академик мог распоряжаться этим автомобилем по своему усмотрению — в частности, мог велеть шоферу отвезти кого-нибудь куда-нибудь13. Ясно, что в этих условиях теми же правами фактически могли пользоваться как супруга, так и иное лицо, облеченное полным доверием академика.

Теперь вернемся к рассказу хозяйки ужина. “Представляете, — жаловалась она, — я звоню в гараж Академии наук, говорю, что звонит Надежда Матвеевна Виноградова и что я прошу прислать машину, а меня в ответ спрашивают, которая Надежда Матвеевна!”

Уже потом мне говорили, что вопрос о двух Надеждах Матвеевнах был поднят в академии на весьма высокий уровень и было принято поистине соломоново решение: не спрашивать, которая, а посылать сразу две машины к двум подъездам — так спокойнее.

Но ситуация с единым контекстом для двух омонимичных имен в жизни встречается довольно редко. И путаница с двумя Картье только подтверждает этот тезис. Попробуем прокомментировать эту ономастическую путаницу именно с точки зрения контекста.

Наша гипотеза состоит в том, что для жителей Монреаля субъективный компонент контекста, в котором встречалось имя “Картье”, был различным в различные периоды истории Канады.

Памятник Ж.-Э. Картье был создан в 1919 году (можно предполагать, что решение о его установке было принято в связи со столетием со дня рождения Жоржа-Этьена). Только что закончилась Первая мировая война, в которой французы и англичане совместно воевали против немцев. Это не могло не приглушить националистические чувства квебекезов (если они вообще в то время были), а о сепаратизме, кажется, не было и речи. Скульптор памятника, G. W. Hill, судя по его имени, имел англоязычное происхождение. Эйфория от победы, достигнутой единством наций, пробуждала в исторической памяти эйфорию от создания Канадской федерации, одним из создателей которой был Жорж-Этьен Картье. “Древняя” же история Канады оказалась менее актуальна, и имя Жака Картье ушло в прошлое. К тому же историю вообще знают немногие. Разумеется, историю Канады и, в частности, историю ее открытия проходили в школах; но по своему опыту советского школьника я знаю, что изучение в школе какой-либо дисциплины прививает скорее ненависть к ней, нежели ее знание; вряд ли в канадских школах дело обстояло существенно иначе. Таким образом, в 1919 году в сознании большинства монреальцев Картье был Жоржем-Этьеном и никем другим. (Примерно так же обстояло дело в СССР с именем “Алексей Толстой”; в глазах среднестатистического советского человека это имя скорее ассоциировалось с Алексеем Николаевичем, чем с несоизмеримо более значительным Алексеем Константиновичем14). Поэтому и не возникало необходимости писать это двойное имя на цоколе: достаточно было написать просто “Картье”. (Здесь уместно вспомнить, что на могиле Акакия Церетели в Тбилиси написано просто “Акакий”.) Никакой омонимии, никакой неоднозначности в понимании не ощущалось: Картье был один, и он был Жорж-Этьен.

В наши дни субъективный компонент контекста поменялся. В прошлое теперь ушло как раз создание федерации. Жоржа-Этьена в народе забыли. В то же время вспышка националистических чувств и, главное, наличие моста Жака Картье привели к тому, что фамилия “Картье” стала прочно ассоциироваться именно с Жаком. Снова не ощущается никакой омонимии, никакой неоднозначности: Картье снова один, но только теперь он Жак. И надпись “Картье” на цоколе памятника воспринимается — ну, не всеми, конечно, но большинством — как фамилия Жака Картье.