Читать онлайн «Отец Джо». Страница 28

Номинально военный корпус возглавлялся учителями, которым в этой игре в солдатики присваивались офицерские звания — от лейтенанта и до самого полковника В действительности же всем заправлял сержант-майор Килпатрик, краснорожий хвастун с рыжими усами типичного вояки, такой толстый, что того и гляди разлетятся в стороны начищенные до умопомрачительного блеска медные пуговицы кителя. Он служил в шотландском гвардейском полку или что-то в этом роде и говорил с ужасным шотландским акцентом, таким густым, что, казалось, в него можно было всадить шотландский палаш. Заявляя сержанту-майору о выходе из военного корпуса по собственным убеждениям, я всеми силами старался возлюбить этого солдафона.

— Что за глупая физиономия, а, Хендра? Можно подумать, тебя сейчас стошнит!

Некоторое время я потешил себя заманчивой идеей выдать речь о том, что, мол, «солдаты — причина всех войн», но все же решил поступить умнее.

— Собственные убеждения? Нет такой религии. Ты же католик!

— Да, сэр, но, сэр… это не означает, что я верю в войну, сэр!

— Какая еще война, глупый мальчишка! Да ты ничего и не поймешь, даже если она клюнет тебя в одно место! Военный корпус — это дисциплина! Она выковывает характер!

— Да, сэр, но, сэр… вряд ли ношение оружия и подчинение идиотам выковывает характер… сэр.

— Хендра! Кого это ты называешь идиотом?!

Я забыл про всякую любовь к ближнему и торопливо перечислил придурков в сержантском звании. Ну, а вылетевшее слово не поймаешь. Сержант-майор отправил меня к директору школы Маршу, грозному поборнику дисциплины.

Директор придерживался той же тактики. Католики — правда, он называл их папистами — не могут иметь собственные убеждения. Очевидно, власти считали, что римская церковь либо не имела достаточно убеждений, чтобы осуждать войну, либо с энтузиастом выступала за войну под малейшим предлогом.

Но я держал оборону тем же оружием, и, к моему удивлению, школьное руководство, эта военно-гражданская клика, отступило. Однако они предупредили мой следующий шаг: попытку завербовать в отказники других. Одно дело обращать в иную веру и совсем другое — сеять разброд среди верных милитаристов. Это уже выходит за всякие рамки приличия, прямо святотатство какое-то.

Во всяком случае вскоре я схлестнулся с гораздо более серьезным, всюду проникающим и всех убеждающим врагом нарождающимся потребительским обществом, а в особенности с крайне запутанной его формой: юношеской одержимостью в погоне за удовольствиями и обладанием. Большинство моих одноклассников не видели ничего положительного или отрицательного (с точки зрения морали) в том, чтобы пить, курить, иметь скутер, модную одежду… Ко всему этому они одинаково стремились. Однако для послушника, готовящегося стать монахом, в подобном не было нужды.

Разгульные пятидесятые подходили к концу. Британия еще не оправилась после войны, но уже начали появляться первые признаки новой системы, которая заставит хотеть то, в чем на самом деле никакой надобности нет. И неважно, есть ли деньги. Видимо, все это захватывало. Еще более захватывающим казалось то, что ориентированная на молодежь экономика переставала быть экономной — это выражалось в одежде, косметических средствах, музыке, кино… Товары завозились из Америки, а если и выпускались в стране, то разрабатывались и реализовались по американской модели. Впервые возник разрыв между поколениями — рыночные производители, действующие на американский манер, получили отличную лабораторию для первых исследований в области манипуляции сознанием покупателей в масштабах страны.

Моих друзей и знакомых здорово обработали — или обрабатывали — в плане рок-н-ролла, танцев, алкоголя, машин, мотоциклов, спорта, кино, телевидения, одежды, прически; упор на то, что все придумано «специально для молодежи» лишь подливал масла в огонь.

Я находил удовольствие во многом — в музыке, художественном искусстве, фильмах, приличной еде и напитках, — когда удавалось получить все это. Если же дело касалось таких потребительских нужд, как одежда, машины, прически и прочее, во мне подавал голос юный монах. И все же трудно было противостоять новинкам, мысль о необходимости которых торговцы внушали с такой силой, поэтому меня мотало из стороны в сторону: то я томился от желания «хотя бы попробовать», то с решимостью пуританина отвергал любое предложение конца пятидесятых.

Гораздо примечательнее было то, что меня заинтересовал сам процесс продаж — с помощью ли рекламы или маркетинга, в особенности по телевизору, — который одновременно казался и коварной наживой, и блестяще продуманной технологией. Я обратился к отцу Джо, чтобы тот наставил меня в отношении обладания.

Мы начали с Устава святого Бенедикта и обетов, которые мне однажды предстояло дать.

— Ну вот, дорогой мой, глава тридцать третья, если память не изменяет мне: «Никто не может позволить себе обладать чем-либо как своим, не должно быть никакой собственности: ни книги, ни письменной дощечки, ни даже стила. Все вещи должны быть общими».

— Отлично, отец Джо. Я хоть сейчас готов отказаться от всех мирских штучек. От спортивной куртки, одна штука — донашиваю за отцом, который в нее уже не помещается. От велосипеда, одна штука — слезает хромовое покрытие, да и звонок сломан. От зажигалки, тоже одна штука — произведена с целью сразить наповал современников, прогуливающихся под музыку в парке. Но знаете… уж больно это попахивает коммунизмом.

— Тони, дорогой мой, святому Бенедикту вовсе не нужна твоя зажигалка. И он совсем не симпатизирует коммунистам. По крайней мере, я так думаю. Хотя… вот ты сейчас сказал, и мне показалось, что и в самом деле в этом что-то есть. Святой Бенедикт говорит о том, что обладание вещами — то, что в мире воспринимается как должное, да и вообще как право, — ведет к серьезным последствиям в плане духовного. Видишь ли, в чем дело… л-л-личные вещи — продолжение самого человека. Они становятся стенами той тюрьмы, о которой ты как-то говорил. Чем больше вещей, тем дальше отодвигается твое освобождение из т-т-тюрьмы. В нашей общине личная собственность запрещена, потому что она мешает любви и доверию между общинниками. Если у каждого будет что-то свое, община превратится в т-т-тюрьму с одиночными камерами, согласен?

Такое объяснение показалось мне гораздо более убедительным, чем пуританский подход: все есть суета сует. Проведенный отцом Джо анализ природы собственничества оказался гораздо более тонким. В конце концов, объект маркетологов — индивид. Индивид — начало и конец любых продаж. С помощью этого товара вы дотянетесь до мира ярких впечатлений. Чем большими вещами владеет человек, тем внушительнее он выглядит. И одновременно тем больше возводится преград, которые потом придется сносить, чтобы вступить в общение с другими. Может статься, что практика «по магазинам, пока не кончатся силы» и истинная любовь очень даже взаимоисключающи.

Отец Джо возразил, что, мол, он не утверждал, будто владеть вещами дурно, как и не утверждал, что удовольствие, получаемое от них, тоже дурного свойства Все сводится к уже знакомому принципу contemptus mundi, означающему вовсе не «презрение» к миру, но «отстраненность» от него.

— Все зависит от того, как ты, дорогой мой Тони, рассматриваешь свои п-п-приобретения и то удовольствие, которое они приносят; ты должен в любой момент быть готовым без тени колебания отказаться от них.

Необходимость отстраненности подвела меня к более глубокому пониманию удовольствий, проистекающих из обладания вещами. Ясно было, что какими бы разными эти удовольствия ни были, в основе своей они имели общее — быстротечность и конечность. Постоянный поиск удовольствий гарантировал сожаление и разочарование. Такова природа удовольствия — расцветать, увядать и отмирать. Удовольствие — раб времени. Чтобы понять это, мне не было нужды дожидаться превращения в старого распутника, под конец жизни обретшего мудрость. Удовольствия могли проявляться по-разному, удовольствие можно было испытать и во время прикосновения к божественному, однако оно, это удовольствие, неизбежно угасало, подобно прямой графика, стремящейся вниз.

Я же представлял свою жизнь как график совсем иного рода — в виде прямой, без конца растущей вверх: самодисциплина, ведущая к ограничению собственной самости и ее полной потере. Конечной моей целью была нулевая отметка: чем больше самости я терял, тем большие блага приобретал.

Я шел в направлении, прямо противоположном направлению окружавших меня современников; толпа обтекала меня с обеих сторон, а я упорно продирался назад, к чему-то простому и забытому, что, как я верил, и было истинным. Оно означало бедность и жизнь в общине, а может, вообще было формой социализма, предшествовавшей феодальным отношениям. Я с недоверием относился к удовольствиям, предлагаемым в век технологического общества. Я считал, что, позволяя коммерсантам удовлетворять мои аппетиты, лишь отдаляюсь от счастливой, полнокровной жизни. У меня не было никакого желания продолжать самого себя с помощью каких бы то ни было вещей. Я радовался тому, что собираюсь стать монахом. В нарождающейся махине утопического потребительства я был винтиком совершенно бесполезным.