Читать онлайн «Черно-белое кино». Страница 14

— Вот до шестидесяти лет тебя доведу, потом пару лет на переподготовку — и хватит. Довольно. Лучше ты уже не напишешь, а хуже — не надо. Делать тебе на этом свете больше нечего. Болеть, пьянствовать… Ни к чему. А я с тобой за компанию. И тебе хорошо, и мне спокойно.

Но умерла она досрочно. Перед смертью в бреду разговаривала с Володей Львовым.

Моя бы воля, похоронился бы впополаме: к Томочке — в Химки и к отцу — на Ваганьково.

Разведясь с первой женой, я понял, что поспешил, никого в браке не родив. Оплошность мы с Лялей исправили, наскоро произведя на свет Димку уже вне брака, я его усыновил. Собралась еврейская родня, проще говоря, мишпоха. Я растроганно открыл торжество: «Да создаст же Господь такую кроху!» Родня запричитала: носик — мамин, ротик — папин… Мой друг и учитель жизни Леонид Михайлович Гуревич морщился, но терпел клекот. Наконец не выдержал: «А пипочка, попочка — вылитая бабушка Олимпиада Михайловна».

Первые тринадцать лет я общался с Димкой через пень-колоду: жило дитя с матерью, и она, володая им единолично, регламентировала наши отношения. В результате Димка называл мою мать, свою бабушку, Тамарой Георгиевной.

И вот на повестке дня Ляли встало переселение в Израиль. А меня в то же время пригласил Гарвардский университет на полгода с семьей. Организовал американскую поездку министр обороны маршал Язов. Он запретил публикацию «Стройбата», а далеко на Западе высокие слависты в это время обсуждали, кого позвать в Гарвард, — выбор пал на меня, обиженного.

Мы с Лялей заключили мировую: она отпускает со мной Димку в Америку на полгода, а я отпускаю сына в Израиль навсегда.

Университет положил мне лихое жалованье, снял двухэтажную семикомнатную квартиру с зеркальной каминной залой. Я поинтересовался, нельзя ли хатку поскромнее, а разницу мне — наликом. Оказалось, нельзя. На мой вопрос: что я должен делать, посоветовали купить машину и покататься по Америке. А перед отъездом что-нибудь рассказать студентам о России.

Наум Коржавин определил Димку в школу к товарищу. Товарищ составил необременительный учебный план: пение, рисование, физкультура; в качестве прокладок — математика, английский, немного физики. И снова — рисование, пение, спорт. В первый же учебный день Димка был бит негритенком-соучеником. Потом они подружились. Димка с завистью рассказывал, что Джон носит футбольные бутсы с шипами, чтобы ноги при драке не скользили.

Но поучиться ему толком не довелось. Начались каникулы. О Димке прознала Клира, громкоголосая, яркая русско-еврейская американка, оборотистая общественница. Она сказала, что у мальчика «хорошо работает финкинг пат», и в компании американских учеников из дорогой школы увезла его во Флориду, взяв обещание, что не проболтается про грядущий Израиль. Просто мальчик из России — наглядное учебное пособие. В уплату Клира сводила нас в крутящийся над Бостоном ресторан типа «Седьмого неба» в Останкине.

А мы с женой купили в рассрочку за 400 долларов багряный допотопный «Понтиак ла манш», у которого вместо сидений были диван-кровати. И поехали в путешествие: Гарвард организовал мне выступления в других американских университетах.

Клира была от Димки в восторге и увезла его в следующий учебный вояж. Затем передала по эстафете товарке и коллеге Лире. (Лира и Клира! — не вру, истинный Бог.) Поучиться в американской школе ему практически не удалось, но в английском сильно продвинулся.

Накануне его отлета в Тель-Авив мы вспомнили про Ниагару. Времени оставалось мало — я гнал на запрещенной скорости, благо в Америке гаишников нет. Но один-таки нашелся — в шерифской шляпе, с псом на заднем сиденье, — загородил нам дорогу машиной.

— Отец, сиди тихо, — мигнул мне Димка, держась руками за живот, вылез из машины и, страдальчески морщась, начал лечить шерифа, прозвучало слово «понос».

Оказалось, засекли нас на выезде из Бостона, но не цеплялись сто миль, пока не убедились, что в странном автомобиле команда наркоманов. Теперь гаишник разобрался, он пошлет протокол в суд вместе с подтверждением, что мальчик в дороге заболел. В суд нам являться не обязательно, нас накажут заочно, не строго. Имеем ли мы сейчас необходимые медикаменты от диареи? Может быть, нужна госпитализация, он запросит помощь по рации?.. Я был умилен: как хорошо мальчик говорит по-английски, к тому же — артист, творческая натура.

Через год я полетел в Израиль его проведать. Две недели мы катались по городам и весям. Про школьные успехи я спросить забыл, а Димка и не напоминал. Он лихо болтал на иврите, английском, понимал по-арабски. Высокий, красивый, веселый… Мы купались в Иордане, шустрой речонке, цветом и консистенцией походившей на кофе с молоком; забрались в горы. Внизу была долина, орлы летали кругами, почти чиркая нас бурыми крыльями, окаймленными с испода белой полосой.

Димка познакомил меня со своей барышней, высоченной красавицей с избыточными формами и низким сексуальным голосом, очень вялой. Она была внучкой знаменитого советского писателя, нигде не училась, сказала, что зарабатывает журналистикой и предпочитает лесбос. Лидером в их двойке несомненно была она.

От этого соревновательного романа у Димки на запястье остался маленький шрам и очерк «Гуд бай, Америка!» в местной газете. Очерк мне понравился, я возликовал: будет журналистом, а школа — необязательно, захочет — самообразуется. Смущало равнодушие сына к Израилю. Мои увещевания, что, мол, Израиль — перекресток трех религий, что он уникален, его не пронимали.

Мы поехали к родне в далекий кибуц в опасном районе. Кибуц выращивал помидоры кубической формы (для экономной транспортировки), кроме того, производил армированные шланги. Деревня справляла день рождения. На огромной поляне горели костры, столы ломились, народ гулял полным списком — и стар и млад. Праздник гремел до утра, все ели-пили, пели и плясали, над гульбищем реяли бело-голубые знамена с шестиконечной звездой Давида. И я ударился плясать, а Димка морщился и деланно зевал. Под утро мы пошли посмотреть, как кибуц охраняется во время пьянки. Помнится, арабы в последнюю войну чуть не одолели Израиль, аккурат когда евреи гуляли в Судный день. Периметр кибуца был охвачен высоким проволочным ограждением, возле ворот стоял джип. Из машины вышла девушка в купальнике, присела пописать. За рулем — парень в плавках с автоматом на коленях.

— Шолом ми Ерушалайм, — сказал я.

Барышня улыбнулась.

Я поинтересовался, давно ли они на атасе, когда смена караула? Димка перевел. Они засмеялись. Дежурят уже пятьдесят лет (сегодня юбилей), сколько осталось — сказать затрудняются.

А в Москве жизнь продолжалась: меня переводили, ставили в кино, на театре… От сына я отвлекся.

Незаметно подошел ему срок идти в армию.

— Просись в десант! — орал я по телефону. — Сейчас у вас затишок, арабы угомонились, вернешься — станешь дипломатом, разведчиком, писателем, как Лоуренс Аравийский…

Однако сынок тятю не услышал: сыграл малохольного, обманул медкомиссию и определился в каптеры танковой базы, что в центре пустыни Негев. Как же, думаю, ты там три года отдежуришь в жаре, в безделье? А впрочем, чем плохо: солдат спит, служба идет. Димка обложился художественной литературой и читал взахлеб. Я угомонился: тоже в стройбате всю библиотеку перечел.

Но через полтора года Димка взвыл: больше не могу, помоги! Я припомнил свой стройбат, испугался и понесся в Израиль извлекать замученное дитя из армии.

Местные, друзья и просто смышленые люди, недоумевали: что за шустрость не по разуму? Дедовщины в еврейской армии нет, кормежка прекрасная, увольнение каждый уикенд. Случился, правда, как-то один удалец из русских — застариковал, но ему впаяли пять лет тюрьмы, и все остались довольны.

Израиль хоть и находится почти в Африке, ведут себя там евреи по-европейски — долго переубеждать меня не стали. Дали советы, придали молодую даму — театрального режиссера с хорошим ивритом и свободным временем. Напоследок еще раз предупредили: дело безнадежное, у нас из армии просто так не отпускают, у нас служить — почетно.

Димка пришел в увольнение смурной, погашенный: в армию не вернусь, лучше — в тюрьму. Я велел: тихо будь, забейся в щель. А сам прикинул: на худой конец станет дезертиром. Сколько за это дадут? Год, два?.. Не сахар, конечно, но терпимо, у евреев тюрьма не нашей чета… Чем полтора года еще в пустыне без толку париться, лучше — столько же в неволе отторчать. Жизненный опыт, литературный материал. Папаша на Пятницком кладбище карьеру начал, сынок — в израильской военной тюрьме.

Пустыня Негев летом — ад кромешный. Как здесь Иоанн Креститель босиком шастал — непостижимо: под ногами красный раскаленный дробленый камень. С полковым психологом я встретился в кафе неподалеку от базы. Психолог оказался миниатюрной тонкокостной красавицей с палевой, нежнейшей выделки лайковой кожей, чуть подернутой прозрачным пушком возле ушей, лейтенантом по званию. Первый вопрос: «Где Дима?»