Читать онлайн «Особые приметы». Страница 51

Среда, 10-е. Пиаф выходит из отеля в 10.15 и встречается с Гориллой напротив Дворца вице-королевы. Вместе идут на Королевскую площадь, сидят на террасе бара и через полчаса расходятся. Пиаф идет в порт и на катере едет на мол. Горилла в баре «Пичи» встречается с Цыганом и Синим. Пиаф возвращается в отель, укладывает чемоданы, оплачивает счета и на такси едет на угол Рокафорт — Арагон. Выходит из машины, берет багаж и отпускает такси. Через пять минут она начинает проявлять признаки нетерпения, поглядывает на часы, и тут появляются Горилла и Цыган. Прежде чем подойти к Пиаф, Горилла с Цыганом о чем-то переговариваются, потом Горилла подходит первым и представляет ей Цыгана. Последний берет чемодан и чемоданчик, останавливает такси и отвозит вещи к себе домой, на улицу Альманса. Горилла и Пиаф идут на площадь Испании, заходят в помещение выставки и возвращаются на проспект Хосе-Антонио. Цыган с женою ждут их в баре «Мариола», они принесли с собой чемодан, но не тот, что был раньше, а другой и большой саквояж темно-коричневого цвета; чемодан бежевый, с наугольниками. Они разговаривают вчетвером; останавливают такси, Пиаф садится в машину с этим новым багажом и едет на вокзал MCA. Садится в поезд, идущий на Сербере; за ней следуют двое полицейских агентов. В порту они успевают несколько раз ее сфотографировать, а при переезде через границу фотографируют ее паспорт.

Четверг, 11-е. Кудрявый оказался Антонио Рамиресом Труэба, родом из города Агилас, Мурсия, в настоящее время проживает в пансионе «Самора», улица Калабриа, 116. Доктор юридических наук, слушатель дипломатической школы. В университете был замечен в симпатиях марксистам, в досье фигурирует как спутник Альваро Мендиолы, автора антииспанского фильма об эмиграции рабочих, конфискованного полицией города Йесте, провинция Альбасете, 23 августа 58-го года.

Никаких сомнений: полиция работала безупречно. Пять веков слежки, инквизиции и цензуры постепенно сформировали моральную структуру этого уникального организма, который даже недруги и клеветники считали образцом сложнейших общественных гигиенических институтов, которые, вдохновленные этим примером, множатся сегодня во всем мире.

Годы Мира, царившие на протяжении двадцати пяти лет, были истинным и осязаемым плодом скрытой работы поколений, посвятивших себя благородной и счастливой миссии: любой ценою сохранить в строгой неприкосновенности принципы, необходимое почтение к законам, мгновенное и слепое повиновение тем загадочным нормам, которые правят человеческим обществом, иерархически разделенным на категории и классы, каждый из которых блистательно исполняет свою роль в иллюзорном театре жизни. Обогатившись столь обширным и полезным опытом, народ и сам научился применять очистительные средства, и к призрачно счастливому лету 1963 года твоя родина превратилась в зловещую, дремотную страну, населенную тридцатью с лишним миллионами полицейских в штатском, включая бывших непокорных и бывших мятежников. С присущим тебе оптимизмом ты думал, что пройдет еще немного, и чиновники со служащими вовсе не будут нужны, ибо в большей или меньшей степени, но надзиратель, цензор, шпик исподволь и потихоньку уже просочились в души твоих соотечественников. Система, установленная твоими соплеменниками, возродила инквизицию, но в несколько ином обличии, однако с теми же доносами, слежкой, очными ставками, допросами. Жандармерия, полиция военная, полиция гражданская — несть им числа. Словно короста, покрыли они изможденную, оцепенелую землю отцов. Муж шпионит за женой, жена — за мужем, отец — за сыном, сын — за отцом, брат — за братом и каждый — за соседом. Буржуа, крупные и мелкие, сельские и городские, рабочие, крестьяне, обыватели — все сплошь полицейские. Шпионит и «независимый» интеллектуал-индивидуалист, и даже добродушный писатель-романист, обуреваемый социальными заботами (по крайней мере, касающимися его близких). Друг, прошедший рядом всю жизнь, товарищ, разделивший с тобой тяжкие часы, — тоже полицейские. (И сколько раз ты сам, Альваро, мирился с окружающим тебя конформизмом, порицая себя публично или же втихомолку, сколько раз ты скрывал от остальных свою подлинную суть; и ты был полицейским, как бы ни было тебе неприятно в этом сознаться.)

Мы дорого заплатим, думал ты, за проигранную гражданскую войну, за двадцать лет косматого страха, за пагубное легкомыслие, которое нас захлестнуло. Все мы больны неизлечимо, все мы искалечены, все обманулись в надеждах. Как вернуть мир, цельность, покой нашим сердцам? Несчастный, жалкий народ, несчастная родина, какой психоанализ в состоянии помочь тебе воспрянуть? Время для тебя не движется, и дети твои выходят из твоего лона никчемные, не в силах противостоять твоей косности, твоему упрямству, твоему безумию. Изменишься ли ты когда-нибудь? Может, изменишься (думал ты), когда твои кости (твои, Альваро) унавозят твою почву (о, родина) и другие, лучшие люди (сегодня еще дети) принесут свой дар в жертву неосуществленным порывам, которые были твоей участью. Вот ты умрешь, мучила тебя мысль, кто же, кто об этом расскажет?

Протокол обыска. 8 часов 30 минут 18 декабря 1960 года. Согласно приказу инспектора, начальника бригады общественных расследований данного полицейского управления, полицейские инспекторы дон Элой Ромеро Санчес, дон Мамерто Киксарт Лопес и дон Эдуардо Гарсиа Барриос, имея соответствующий ордер, явились в пансион «Самора», на улице Калабриа, 116, в комнату, занимаемую Антонио Рамиресом Труэба, с целью произвести обыск. В присутствии названного лица и при свидетелях Хосе Кальво Мартинесе, владельце пансиона, и Хосе Мариа Кортесе Берруэсо, служащем того же пансиона, был произведен обыск, давший следующие результаты: книга под названием «Капитал» Карла Маркса, «Начала философии» Жоржа Политцера, «Избранные произведения» Розы Люксембург, «Письма из тюрьмы» Антонио Грамши, «Сталин» Исаака Дейчера, «Интеллигенция и война в Испании» Альдо Гароши, «Оттепель» Ильи Эренбурга, «Избранные стихотворения» Рафаэля Альберти, «Дополнения» Антонио Мачадо, «Театр» Бертольта Брехта, номера журналов «Куадернос» и «Иберика», посвященные Испании, несколько номеров «Эроп» и «Контемпоранео», репродукция «Голубя» Пикассо и т. д. Все упомянутые книги и журналы прилагаются к данному акту для последующей передачи соответствующим судебным властям.

Ощущение двусмысленности пропало. Теперь он снова мог ходить, гулять по селению, как ссыльный, угадывая в немом приговоре людей отмечавшее его неизгладимое клеймо. Иллюзия свободы наконец рассеялась, и его смягченное заключение стало обычным заключением: заточение с границами неопределенными, но вполне реальными, хитроумный механизм, исключавший и физическое и духовное бегство. Морской горизонт хоть и отгораживал от мира это место, забытое богом и разрушенное дурным правлением человека, но все же меньше угнетал, чем пустота, рожденная недоверием и страхом, подозрительными и опасливыми взглядами, едва различимыми приветствиями, короткими и ничего не значащими разговорами. Одинокий в своем заточении на этой порабощенной земле, еще более одинокий от того, что люди рядом — чужие и каждый миг множит одиночество, подобно тому как дикое эхо множит крик под огромными сводами, теперь он с радостью мог считать свою ссылку тюрьмою, тюрьму — путем к свободе, а свободу — единственной целью, достойной мыслящего человека, единственного свободного существа, — по крайней мере, так считается, — в толпе соотечественников, которые мнят себя свободными потому лишь, что продают по дешевке — и то прогресс! — свою жалкую рабочую силу, один раз в неделю по закону отдыхают, невесть зачем регулярно производят детей, со странным пылом спорят о статьях какого-нибудь футболиста или же о ляжке тореро, поврежденной быком, а сами-то они — тоже быки, и даже хуже — довольная, покорная скотина, которая с независимым видом толкует лишь о дозволенном и осуждает осужденное, — печальное стадо волов, но только без колокольчиков, пешки в руках ловкачей и циников, народ когда-то героический — развернутые красные знамена, свирепые лица людей, поднимающих вверх сжатые кулаки, и эта песня «… qu’on ne pouvait pas entendre sans que le coeur battit et le sang fut en feu»[73], — помните? — все это к концу двадцатипятилетия превратилось (боже мой, как это удалось, боже мой?) в пустую тень прошлого, в мертвый звон, в дремлющую плоть, которая, быть может, когда-нибудь и проснется…

Последствия случая в курзале не замедлили сказаться. На следующий день, когда Антонио переводил особенно темный кусок из книги по философии, к нему домой явились два жандарма и грубо велели ему следовать за ними в жандармерию. Дело близилось к вечеру, и, когда они шли селением, люди на улицах останавливались и глазели на них, а с террасы одного кафе кто-то сказал наставительно: «Так ему и надо. Пусть расстреляют».