Читать онлайн «Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка»». Страница 19

Другое дело портреты. В них отец сочетал (как восторженно выразился один современный ему критик) «новизну с искусностью, как если бы современный мастер наподобие Джона Сингера Сарджента поддался влиянию фовизма и хуже от этого нисколько не стал». Я и сейчас не совсем понимаю, что он хотел сказать, однако портреты, которые писал отец, помню очень хорошо. Лица он прописывал тщательно, особенно удавалась ему кожа, зато с одеждой натурщика любил позволять себе определенные вольности. Костюмы и платья у него расплывались, приобретая импрессионистские очертания, обувь изображалась темными мазками. Временами, если ему приходилось писать групповой портрет дочерей какого-нибудь семейства, ладони той из них, что представлялась ему наименее интересной, могли получать с трудом определимое количество пальцев. А руки и ноги зачастую обретали длину, которая превышала анатомически допустимую. Заказчики в большинстве их оставались довольными — и тем, что смогли увековечить себя в материале более благородном, чем фотографический, и тем, что помогли утвердиться восходящей звезде авангардного искусства. Оказалось, впрочем, что звезда моего отца, взойдя на дымном небе Блумсбери, продолжила свой путь и удалилась в забвение.

В то время мы этого не знали. Отец стоял во главе дома. У него была работа. А у мамы и тети Примулы работы не было, если не считать ею то, что они делали для суфражистских организаций. А я полагаю, что считать это работой можно. Знаете, я тогда все больше запутывался, силясь понять, что такое работа и кому работать следует, а кому нет. Некоторые из моих однокашников по Торринггону держались того мнения, что джентльмены и леди никогда не работают: именно это и делает их джентльменами и леди. В 1908 году более распространенными были, насколько мне удалось понять, воззрения, согласно которым мужчинам надлежит иметь прибыльную работу, а дамам, чем бы они ни занимались, получать за это плату не следует — во всяком случае, они не должны нуждаться в ней. К легионам женщин, трудившихся на фабриках и в магазинах, относились, как к существам несчастным: притязать на какое-либо достоинство они могли лишь потому, что все же не пали настолько низко, чтобы обратиться в нищенок или проституток. Что же касается домашней прислуги, я просто не имел возможности узнать, кто она такая и что собой представляет. Впрочем, у нашей семьи имелась прислуга за все — даже при том, что мама и тетя Примула усматривали в использовании слуг оскорбление социализму. По-моему, ее звали Рейчел. Рот она открывала крайне редко.

Однако вернемся к моему отцу… мама и тетя Примула всегда относились к нему с любовной снисходительностью, как к домашнему псу. Псу, порой вызывающему раздражение, плоховато обученному не пачкать в доме, но неизменно забавному. Отец же играл с ними, как и может играть нес. Он умел что-то такое делать со своими глазами — стоило ему проголодаться, как они начинали умоляюще поблескивать. Спал он где придется. Собственно говоря, он спал в столь многих местах нашего дома, что представление о «постели», как святилище супружеской близости, у меня так никогда и не сложилось. Потому-то я и стараюсь не говорить людям о том, что мама делила постель с тетей Примулой, а с отцом спала лишь от случая к случаю. Секс: все теперь только о сексе и думают, и чем больше отклоняется он от нормы, тем и лучше. В нашем доме это было не так. В определенный час ночи, когда мама и тетушка Посс уставали от разговоров об избирательном праве для женщин и порочности правительства, они направлялись, волоча ноги, к кровати и, возможно, обнаруживали в ней похрапывающего, точно датский дог, отца. В подобных случаях они просто довольствовались тем ложем, какое у них оставалось. И знаете, вовсе не обязательно усматривать во всем какие-то шашни. Да, верно, мама и тетя Примула часто обнимались и целовались, однако вы сильно удивились бы, узнав, насколько распространенным было это обыкновение среди женщин той эпохи. Оно считалось совершенно нормальным. Что же до состояния, в коем пребывал брак моих родителей, так ведь я же существую, верно? А для того, чтобы изготовить меня, требовались двое.

Пожалуй, сравнив отца с домашним псом, я создал о нем неверное представление. Я вовсе не хотел сказать, что в доме он никаким авторитетом не обладал. В конце концов, отец был мужчиной, а в ту эпоху именно они, мужчины, правили миром. Обстоятельства, в которых женщинам напоминали, что бразды правления им не принадлежат и принадлежать никогда не будут, возникали едва ли не ежедневно. Любые официальные письма, касавшиеся нашей семьи, дома, расходов, моей учебы, изменения часов работы публичной библиотеки Камдена, да всего на свете, неизменно адресовались отцу. Чиновники, торговцы, доктора, почтальоны, официанты, швейцары — все они игнорировали маму и тетю Примулу и обращались с тем, что имели сказать, только к нему.

Как ни странно, мама и тетя Примула ничего против этого не имели. «Пора тебе вынуть из ножен твою ужасную саблю, Гилберт», — говорили они, когда порог дома переступал какой-нибудь малоприятный господин, упорно отказывавшийся разговаривать с ними. Папу же натравливали они и на мерзостных блюстителей бюрократического порядка. Я живо помню, как мама сидит на полу, прислонясь спиной к ногам тети Примулы, и они вдвоем разбирают дневную почту. «А вот это от противной маленькой горгульи из публичной библиотеки», — говорит мама и откидывает голову на колени тети Примулы, чтобы показать ей важного вида письмо, которое она поднимает над своим лицом. А затем мама с насмешливой напыщенностью зачитывает его, тем же голосом, каким передает, читая мне вслух «Алису в Стране Чудес», речи Шалтая-Болтая: «Мне крайне неприятно указывать Вам на обстоятельство, о коем я никогда не решилась бы написать, если бы не убедилась в несомненной его истинности благодаря тому, что каждая взятая в нашей библиотеке книга строжайшим образом проверяется после ее возвращения, и это позволяет немедленно обнаруживать любой нанесенный ей ущерб. И потому с великим сожалением и далеко не малым огорчением я вынуждена уведомить Вас о том, что Ваша супруга серьезнейшим образом повредила книгу, которую брала у нас 21-го, а именно, „Женское образование и здоровье нации“ доктора Лусиуса Хогга, исписав ее поля разного рода уничижительными и, если говорить со всей прямотой, неприличными комментариями». Тут обе женщины заливаются смехом. «Что же, вот и еще одна работенка для Гилберта», — говорит мама, подбрасывая письмо в воздух. На следующей неделе из библиотеки поступают письменные извинения, читая которые женщины повизгивают и корчатся от наслаждения.

Ныне меня нередко спрашивают о чувствах, которые я, сын «синего чулка», испытывал в ту пору. Но я об этом просто-напросто не думал. Решительность, с которой моя мать отстаивала избирательное право для женщин, представлялась мне естественной стороной ее натуры, такой же, как неприязнь к пудингу из тапиоки или любовь к снегу. А поскольку в семье я всегда был «малышом», или «мальчиком», или «крошкой», или «енотиком», или «ангелом», или просто Генри, никакие поношения, коими мама или тетя Примула осыпали безобразных, именуемых «мужчинами» созданий, я на свой счет не принимал.

Мне хочется, чтобы вы ясно поняли: мама вовсе не была человеком озлобленным и распря ее с мужским миром имела основой скорее возмущение, чем ненависть. Маме нравились бурные стычки с мужчинами, которые ей досаждали, нравилось сметать их, если получится, со своего пути и следовать по нему дальше. Она и тетя Примула представляли собой подобие музыкального дуэта — мама полагалась на свое обаяние и обезоруживающую честность, а тетя Примула добавляла к ним сардонические нотки. Отец же был просто прямым и честным человеком. Пока мы жили за границей, у меня ни разу не возникало ощущения, что наша семья состоит из каких-то смутьянов, нарушителей спокойствия. В Австралии все вечно спорят друг с другом и получают от этого наслаждение. И лишь когда мы обосновались в Англии, я начал понимать, что расхождение во мнениях с кем-либо может выглядеть скандальным. Чтобы усвоить это, мне потребовалось время. Поначалу я находил удовольствие в том, что всякого рода интересные незнакомцы, появлявшиеся в нашем доме, начинали бурлить от изумления, а то и обиды, услышав слова и увидев поступки моих родителей. Однако за те месяцы, что привели нас к 21 июня 1908 года, настроение этих визитов становилось все более кислым, и я начал мало-помалу понимать, что семья моя ввязалась в войну, долгую и ожесточенную, и что война эта чревата жертвами.

Один такой случай я помню с особой ясностью. Тетя Примула пригласила к обеду богатую даму по имени Фелисити, а та привела с собой мужа, мистера Брауна. Тетя Примула, связанная с разного рода благотворительными организациями, вечно искала для них покровителей, и, вероятно, она усмотрела в Фелисити возможность подобраться к богатствам, которые скопил мистер Браун, владелец обувных фабрик.