Читать онлайн «Дисциплинарный санаторий». Страница 25

Коллектив в отличие от личности более или менее относительно вечен. Смерть коллектива в миллиарды раз менее вероятна, чем смерть индивидуума, и существует всегда (как и смерть планеты) в качестве абстракции. Коллективная психология иная, нежели психология отдельного индивидуума. Это две различные психологии. В санаторной же цивилизации возобладал подмен психологии личности психологией, присущей коллективу; цель коллектива-человечества (выживание, создание наилучших условий для продолжения рода) объявлена целью Человека. Санаторный человек видит жизнь как бесконечность; не сомневаясь в собственной смерти, он, однако, ведет себя так, как будто бы он вечен — как коллектив. Результат этого тщательно поддерживаемого санаторной цивилизацией недоразумения — девальвация (вслед за девальвацией смерти) и человеческой жизни. Отдельный человек все менее важен, если и сам индивидуум, и коллектив признают первичность и приоритет коллективных ценностей.

В качестве компенсации за потерянную важность жизни (даже христианство видело личность как лично опекаемую Богом душу; вокруг индивидуальной души, словно вокруг Земли в старой, догаллилеевской Вселенной, вращались Солнце и планеты) санаторная цивилизация дала человеку pleasure и prosperity. People взяли pleasure/prosperity с восторгом.

«Бедность, хороша или плоха? Позитивна или негативна? А голод? Не крайний, от которого умирают, но недостаток питания? А страдания, хороши, плохи? Негативны или позитивны?» Если задать эти вопросы гражданам санатория, они не ограничатся простыми «да» и «нет», но ответят энергичными ругательствами. Без сомнения.

Между тем пережившие голодные юности и борьбу за признание большие люди искусства или науки вспоминают, как правило, тяжелые периоды жизни с нежностью. Если опросить переживших максимум Souffrance/Douleur: спасшихся в кораблекрушениях и пожарах, уцелевших в лагерях и войнах,— они засвидетельствуют, что самым большим pleasure, испытанным ими в жизни, был момент победы над опасностью, когда напряжением всего организма они выплыли, выжили, выбросились из пламени, закололи, застрелили врага. Даже концентрационные лагеря, парадоксально, оставляли узникам воспоминания не только о мизерной лагерной жизни, но и о высоких мгновениях победы над слабостью. Санаторный человек лишен интенсивного счастья победы над врагом лицом к лицу, но старики, осколки досанаторной эпохи, утверждают, что победа хмелит сильнее всех известных алкоголей и наркотиков.

Подобный опыт неизбежно наталкивает на вопрос: «А что, если Souffrance/Douleur необходимы? Что, если определенное количество страданий, боли и борьбы есть непременное условие счастья человеческого существа? Что, если, удалив их из жизни, превратив жизнь в санаторное существование, в монотонное спокойствие, европейская цивилизация совершила монструозное деяние: изнасиловала природу человека?» (Чего никогда не удавалось сделать старому насилию.) Толпа благонамеренных устроителей человечества, стремясь организовать его наилучшим образом (Платоны, Томасы Моры, Кампанеллы, Эразмы Роттердамские, Фурье, Бернарды Шоу и прочие…), перестаралась? Или сама идея организации человеческих масс человеческим разумом оказалась ложной идеей? Не сработала ли комбинация сказок утопизма со средневековым скелетом государства?

Преуспев в удалении лишних раздражающих, неудобных сторон действительности с помощью мягкого насилия, санаторные государства создали в пределах своих границ искусственный климат. Уже несколько поколений санаторных больных выросли в неколебимом убеждении, что Souffrance и Douleur следует избегать, что они есть абсолютно негативные эмоции. Позитивным состоянием признано PLEASURE (pleasure of life, pleasure of food, sexual pleasure, pleasure of a good time…[107]). Pleasure есть взаимодействие сытости с комфортом при условии отсутствия отрицательных эмоций.

С отрицательными эмоциями в санаториях ведется настоящая война. Военные действия ярче всего могут быть наблюдаемы в Соединенных Штатах Америки, где миллионы граждан лечатся у психоаналитиков в яростном желании избавиться от волнений (называя их неврозами), от всех колебаний души, дабы достичь pleasure, то есть состояния равнодушного покоя. И больные Французского санатория обращаются к психоаналитикам, но чаще предпочитают быть abriti[108] алкоголем и пищей. Тяжкие часы после обеда сходны с pleasure. Enjoy yourself, take it easy, have fun, keep cool, don't get excited[109] — в Соединенных Штатах эти формулы выражают наилучшим образом санаторную философию жизни: «Не возбуждайся!» Потому так популярны психоаналитики в санаторном обществе. Их задача — уничтожить или хотя бы объяснить больному «возбуждение».

Казалось, бы, ища pleasure, санаторный мир исповедует философию наслаждения. Но нет. Pleasure, life of pleasure[110] в санатории — понятия, не имеющие ничего общего с эпикурейством Древней Греции, удовольствиями Рима или грубоватыми удовольствиями Средних веков Европы. Они есть удовольствия периода постисторического. Санаторное pleasure — монотонная и безрадостная сытость, сходная с агрикультурным летаргическим покоем современной фермы, где животных закармливают зерном и гормонами в свете искусственных ламп. Разница лишь в том, что человеческое животное готовят не к бойням Чикаго или Нормандии, но к естественной смерти в senior citizens home в возрасте, когда перемазаться дерьмом так же нормально, как ребенку перемазаться кашей.

Санаторные pleasures — эрзац-удовольствия. Они неглубоки и неинтересны. Часть удовольствия августовских отпусков исчезает уже от массовости этого pleasure. Миллионы Винстонов и Джулий отправляются в отпуска одновременно, миллионы их окунаются одновременно в Средиземное море. Отпуск есть временное, жестко регламентированное освобождение от строгого распорядка фермы. И миллионер, арендовавший для семейного отпуска остров, и рабочий, и старуха-туристка, которую, спешно вынув из самолета, везут в автобусе вдоль увеличенных цветных иллюстраций из журнала «Нейшнл Джеографик» — пейзажей Рима, Парижа и Греции,— предаются «бедным» развлечениям. С острова лишь вчера съехала семья предыдущего миллионера (служители едва успели разгрести граблями песок пляжей), у рабочего и старухи нет времени потрогать пейзажи и руины, пожить чуть-чуть рядом с ними, автобус катит, не останавливаясь. (И напротив, бродяга, скажем, из Скандинавии, добравшийся до Афин и спящий в тени старых камней, испытывает удовольствие куда более высокого сорта, потому что он имеет смелость, живя в санаторном обществе, не быть санаторным животным. Но многие ли имеют смелость быть бродягами, да еще такими подвижными?)

Синема исправно служит поставщиком эрзац-развлечений с 18 декабря 1895 года, с первого сеанса братьев Люмьер в Париже. Одряхлев со временем, сам принцип иллюстрации упрощенных сюжетов движущимися картинками поставлен сегодня под сомнение. Синема, кажется, перестало удовлетворять усложнившиеся требования испорченных телевидением граждан санатория. Но синема всегда было эрзац-удовольствием и редко подымалось до уровня art.[111] Упрощенное намеренно, по сути своей оно мало приспособлено для передачи сложных чувств. В своих лучших проявлениях синема сентиментально, и только. Карикатура на жизнь, синема, так же как и теле и спортивно-стадионные зрелища, предполагает неподвижного наблюдателя: он наблюдает, но не участвует. В зале синема и на стадионе он (в разной степени) участвует лишь в коллективной реакции — индивидуально добавляет к эмоциям коллектива зрителей.

С появлением теле это участие и вовсе сделалось анонимным. Телезритель обыкновенно располагается пред ящиком один или лишь в кругу семьи. Подобно voyeur[112] — разглядывающему чужую жизнь через замочную скважину или незанавешенное окно, он наблюдает, в то время как драма его собственной жизни не свершается, она остановлена. Отрицать pleasure of voyeurism невозможно, однако, если мы вспомним, что voyeurism — «грех», характерный для стариков преклонного возраста (потерявшие, например, способность делать любовь, они обожают наблюдать, как это делают другие), то невинная страсть миллионов становится похожей на болезнь бессилия — импотентность. Однако, поскольку телереальность все же много ярче ежедневной санаторной реальности среднего гражданина, он предпочитает ее. Телереальность — заменитель жизни. Средний гражданин Франции заменяет 108 минут своей жизни телереальностью, крайность — coach-potato[113] в Соединенных Штатах — 600 минут. Кстати упомянуть здесь, что теле — самое эффективное развлечение и в тюрьмах санаториев.

Уже древние римляне знали ставшее с тех пор банальным, что People требуют хлеба и зрелищ. На таоистской стеле XIII века читаем слова Чингис-хана: «Я смотрю на народ как на очень маленького ребенка». Обыкновенно «очень маленький ребенок» обращается к зрелищам только после насыщения хлебом. В современном варианте «хлеб» представлен лозунгом Prosperity. Небывалое (а оно небывалое!) prosperity санаторных государств — единственное в своем роде историческое явление. Если существование рабовладельческих обществ поддерживалось и обеспечивалось трудом рабов, феодальных — трудом крестьян и ремесленников, существование индустриального общества обеспечивалось трудом наемных рабочих и эксплуатацией машин, то санаторное общество, получив в наследство от индустриального и труд наемных рабочих, и машинную армию, добавило к этим силам третий компонент: алчную эксплуатацию Земли. Ее позволили осуществить в широком масштабе научные открытия и изобретения.