Читать онлайн «Ёсико». Страница 2

Внешне господин Ямадзаки не представлял ничего особенного: тощий, в очках, с несколькими прядями густо напомаженных волос, прилипших к сияющей лысине. Истории он всегда рассказывал одни и те же, но оставлял себе простор для импровизации. Когда он подражал фальцетом голосу прекрасной женщины, вы были почти уверены, что этот старый тощий торговец сластями каким-то чудом превращался в ослепительную красавицу. Когда же та вдруг превращалась в привидение, которое в конце истории кралось, как злобный лис, его способность к перевоплощениям в животных-оборотней заставляла нас обливаться холодным потом от страха. Звуковые эффекты для него были так же важны, как и мрачные картинки с храбрыми мальчиками-героями и демонами-лисами. Особенно хорошо ему давались такие драматические эффекты, как раскаты грома, клацанье деревянных сандалий и скрежет самурайских мечей. И все же коронным номером — и самым популярным у нас, самых преданных его поклонников, которые ждали этого номера с упорством истинных ценителей-театралов, — было необычайно трубное пуканье, которое издавал чванливый помещик из особенно затасканной сказки «Принцесса-змея». Он выдавал этот звук, будто живой тромбон, казалось, аж несколько минут без перерыва. Его лицо все сильнее краснело, вены вздувались на лбу — сейчас лопнет. Мы бились в экстазе, не важно, в который уж раз смотрели это бесподобное шоу. Но затем голова его сдувалась, словно проткнутый воздушный шарик, лицо принимало нормальную форму, и он прекращал представление, хотя до финала сказки было еще далеко. Он упаковывал картинки, складывал самодельную сцену и аккуратно укладывал все на старенький велосипед марки «Фудзи».

— Еще, еще! — кричали мы. Но безрезультатно. И должны были терпеливо ждать следующего раза, когда по деревне вновь разнесется стук его деревянных сандалий.

С тех пор мне довелось увидеть много замечательных представлений, в которых участвовали более известные артисты, чем этот скромный продавец сладостей, но первые впечатления дороже золота. Ничто не может сравниться с волшебным очарованием представлений бумажного театра господина Ямадзаки. Я терялся в его историях, мир которых был куда привлекательней, чем тоскливая ежедневность нашей деревни, и не просто привлекательней, но и гораздо реальней. Как вы обижаетесь, когда вас будят посреди особенно красочного, яркого сна, так и я ненавидел, когда рассказы господина Ямадзаки заканчивались на половине. Я изнывал от желания увидеть, что дальше, хотя прекрасно знал каждый следующий эпизод.

У господина Ямадзаки не было ни одной причины обращать внимание на меня, угодливого, свихнувшегося на театре мальчишку, не купившего к тому же ни одной конфеты. Много дней я мотался за ним, как бездомный щенок, предлагая отчистить до блеска его велосипед, упрашивая его взять меня в ученики (как будто отец мог мне это позволить), наконец он соблаговолил со мной поговорить. Стоял жаркий полдень. Он сидел на корточках у обочины пыльной дороги, вытирал лоб хлопчатобумажным платком и прихлебывал из фляжки холодный ячменный чай. Щурясь от дыма сигареты, он спросил меня, кем я хочу быть, когда вырасту. Я ответил, что хочу быть таким, как он: путешествовать повсюду и показывать театральные представления. Я умолял его стать моим учителем. Он не стал смеяться или издеваться надо мной, только медленно покачал головой и сказал, что это очень тяжелая жизнь — быть актером. И он занимается этим только потому, что у него нет другого выбора. Но он видит, что я — умный мальчик. И что могу добиться большего. Да и вообще, не нужен ему ученик. Я, наверное, не смог скрыть своего разочарования, и, чтобы как-то утешить меня, он полез в мешок с конфетами, вытащил из него книгу с картинками и подарил мне.

Торговец сладостями и представить себе не мог, насколько дорог оказался для меня его подарок. Не побоюсь даже сказать — он реально изменил мою жизнь. Ибо так я познакомился с «Речными заводями»[6] — моей любимейшей книгой всех времен, моей библией, чьи истории о китайских фехтовальщиках и знаменитых разбойниках в четырнадцатом веке разлетелись по всему свету, точно демоны; и я выучил их наизусть, чтобы повторять слово в слово. Я могу рассказать обо всех, о каждом из ста восьми героев: Ши Цзинь, воин с девятью драконами, выколотыми на спине, мот и силач Янь Цин, Го Шэн — вечный соперник Жэнь Гуя, и так далее, и так далее. Эти бессмертные воины, сражавшиеся в болотах Центрального Китая, так отличались от скрюченных желтых уродцев на ксилографиях моего отца, что казались существами другой природы. Гигантами, а не жалкими карликами. У них был стиль, у этих борцов за честь и закон, и они были свободны. Но, пожалуй, главное, что поражало, — это их поистине безграничные возможности. Герои «Речных заводей» могли существовать только на просторах Китая. В сравнении с ними японские солдаты выглядели деревенщиной с мелкими амбициями, теснящейся на островках своей маленькой страны.

Я перечитывал книгу снова и снова, пока бумага не истончилась настолько, что начала рассыпаться. В одиночестве, на заднем дворе нашего дома, я размахивал бамбуковым мечом в воображаемых битвах со злыми правителями, становясь в позиции, которые я выучил по картинкам из книги, исполняя роль Ши Цзина с его девятью драконами или Долгожданного Дождя Сун Цзяна, угрюмого разбойника с глазами феникса. Мы, японцы, высоко ценим преданность и честь, но эти достоинства мы заимствовали у древних китайцев. Даже ребенком, читая «Речные заводи», я уже интересовался судьбой этой великой нации. Как могло случиться, что ее народ пал так низко? В поисках ответа я не придумал ничего лучше, чем спросить об этом у отца, но он не испытывал к «китаезам» ничего, кроме презрения. Тогда я задал вопрос господину Ямадзаки, который наклонил голову и вздохнул. «Не разбираюсь я в таких сложных вещах», — сказал он и посоветовал мне упорно учиться, чтобы в один прекрасный день узнать ответы на все вопросы. Но хотя он и не смог просветить меня относительно печальной судьбы Китая, он освободил для меня место в первом ряду, прямо напротив экрана, прислоненного к его велосипеду, несмотря на то что я никогда не купил у него ни одной конфеты.

Впервые я увидел выступление Ёсико Ямагути в великом городе Мукдене[7] в октябре 1933-го. Мукден, который мы называли Хотэн, был самым деловым и космополитичным городом в Маньчжурии, даже более современным, чем Токио в период своего расцвета, до того как американские В-29 превратили нашу столицу в тлеющие руины.

Глубочайшее впечатление произвели на меня ее глаза. Для восточной женщины они были необычайно большими. Она не выглядела ни типичной японкой, ни китаянкой. Было в ней что-то от Великого шелкового пути, от караванов и рынков специй и пряностей Самарканда. Никто не догадывался, что это была обычная японка, которая родилась в Маньчжурии.

До появления нас, японцев, Маньчжурия была диким, пугающим, никому не принадлежащим местом, опасно расположенным в пограничных районах России и Китая. Некогда она была престолом императоров великой династии Цин, но затем в Маньчжурии наступили тяжелые времена, когда императоры перебрались на юг, в Пекин. Военные правители творили что хотели, опустошали и грабили громадную страну, натравливая армии своих разбойников друг на друга, причиняя ужасные страдания обнищавшим людям, которым выпало несчастье оказаться на их пути. Женщин угоняли в рабство, а мужчин убивали или принуждали присоединиться к разбойникам, которые проносились по деревням, как стаи саранчи. Сотни лет бедный, многострадальный народ Маньчжурии питался горькой полынью. А те немногие храбрецы, которые пытались сопротивляться, расставались с жизнью, подвешенные на деревьях вниз головой, с вывалившимися наружу кишками, как чудовищное напоминание всем, у кого только могли появиться подобные мысли. Порядок был установлен, когда под нашей опекой было создано великое государство Маньчжоу-го.[8]

Маньчжоу-го стало настоящей азиатской империей, управлявшейся последним потомком династии Цин — императором Пу И. Но оно было также и государством космополитическим, в котором все народы были перемешаны и ко всем относились одинаково. Каждый из пяти главных народов: японцев, маньчжур, китайцев, корейцев и монголов — имел свой цвет на национальном флаге: горчично-желтом с красной, синей, белой и черной полосами. Были еще русские в Харбине, Даляне, Мукдене, и евреи, и много других иностранцев со всех концов земли. Когда я прибывал в Далянь, порт на южной оконечности Маньчжурии, я чувствовал себя так, словно вступал в громадный бескрайний мир. Даже Токио казался тесным и провинциальным по сравнению с ним. Космополитизм здесь просто в воздухе витал. Помимо запахов угольной пыли и растительного масла, можно было уловить острую смесь из запахов маринованной корейской капусты, горячих русских пирогов, жаренной на углях маньчжурской баранины, японского супа-мисо и жареных пекинских пельменей.