Читать онлайн «Последние назидания». Страница 15

Но мое посвящение в дворовые рыцари не состоялось, а закончилось постыдно. Мы действительно нашли Рогача в дальнем дворе. С Дружбы уже слышны были милицейские трели, какие-то фигуры обгоняли нас, на бегу утирая окровавленные носы, исчезали в потемках. Рогач стоял в окружении приближенных – это был приземистый парень с очень низким лбом и хмурым взглядом, настолько неприятным, что смотреть на него было тяжело. Вот , сказал Филиппок-старший и подтолкнул меня к вождю. Тот процедил этот, что ль , оглядел с ног до головы – я был польщен вниманием и смотрел ему прямо в лицо, глупо улыбаясь. Ни с то ни с сего он ударил меня коротко в глаз. Я упал, а когда очнулся, то никого вокруг не было, стояла холодная апрельская ночь, были звезды на небе, которые я мог разглядеть, впрочем, одним правым глазом. Я был весь мокрый, в глине, и туго работала голова. Я с трудом сообразил, в каком дворе я нахожусь, но все-таки скоро вышел на дорогу к дому. Меня не удивил удар Рогача, просто он показал

Филиппку-старшему, кто есть кто на земле. А на меня скорее всего ему было наплевать. Я не был в обиде, я лишь понял, что, кажется, мне с ними не по пути. Себя мне не было жаль, мне не в чем было себя упрекнуть, сказал же Филиппок-младший, что я отважно махался . Но по дороге домой я выбросил свинчатку в канаву и больше никогда не носил при себе оружия.

Третью комнату в нашей новой квартире занимала семья механика университетской автобазы Михайлова, состоявшая из трех человек: глава семьи, собственно автомеханик Михайлов, его жена, больничная санитарка, и их сын, мой ровесник по имени Славик, которого во дворе за малый рост и сволочной характер звали Сявка. Отец Сявки был ростом едва с мышь, мать – еще меньше, маленький колобок со смешным носиком, переносица вровень с пухлыми щечками, и сам Сявка – мне по плечо, но у него уже торчали в углах губ темные пучки. Помимо того что мы были коммунальными соседями, ходили в один сортир и утром перед школой пили чай с бутербродами на одной кухне, нас сближали и общие обязанности, возложенные на нас родителями в порядке, видно,

трудового воспитания . А именно: мы с Сявкой должны были по вечерам вместе протирать мокрой тряпкой линолеумный пол в коридоре и на кухне.

Ситуация, если глядеть на нее извне посторонним глазом, выглядела довольно комично. Расселены мы оказались так: в большой комнате с балконом, глядевшим на Ломоносовский проспект, жили бабушка, моя кроха-сестра и я. В дальней, самой маленькой комнате в квартире отец и мать. А в средней, соответственно, автомеханическое семейство. Мой отец в то время по вечерам писал докторскую диссертацию и именно тогда подбирался к теореме, которая позже получила его имя и вошла в курс статистической физики по всему миру. А за стенкой всякий вечер шел негромкий скандал по поводу того, что глава семьи в конце рабочего дня на своей автобазе опять распил поллитру на троих.

Подчас, впрочем, скандал выплескивался и в коридор, в тех случаях, кажется, коли вдобавок к поллитре бывал раздавлен и прицеп , дополнительная четвертинка. Мирный маленький механик жену не бил, самого же его в случаях перебора отсылали с глаз – на кухню, где он, сидя на табурете в стоптанных тряпичных тапочках на босу ногу, хлебал кислый настой чайного гриба из трехлитровой банки, обвязанной по горлу грязной марлей, и мутным взглядом наблюдал жизнь рыб в своем аквариуме, освещенном специальной лампой. Аквариумные рыбы были страстью механика Михайлова, гриб – любимое растение его жены, которое она аккуратно каждый день подкармливала сахаром и спитым чаем. Это было слоистое и неряшливое, с растрепанными краями, в разбухших чаинках создание, похожее не медузу. Интересно, что и рыбки жили на кухонном столе, и гриб существовал на кухонном подоконнике, то есть семья автомеханика держала своих любимцев отчего-то именно в месте общего пользования , а не в своей комнате…

Не исключено, что в подобном принципе расселения сотрудников университета был некий просчитанный смысл: доцентов намеренно поселяли вместе со слесарями, что укрепляло принцип социального равенства трудящихся. Но в советской стране, где жизнь текла ни шатко ни валко и все делалось шаляй-валяй, столь остроумный, но несколько отвлеченный принцип вряд ли мог последовательно проводиться в жизнь. Скорее при выписывании ордеров никто толком не смотрел, кого с кем поселить, лишь бы отделаться и распихать, тем самым выполнив план по очередникам. Но если смотреть изнутри, на самом деле положение нашего семейства было довольно мучительным, тогда как приехавшие из раменского барака соседи, напротив, чувствовали себя, по-видимому, счастливыми.

Как я уже говорил, бабушка, состарившись, все больше и глубже затягивалась в прошлое, чем дальше шло время – тем во все более отдаленное, дореволюционное, и научилась отстраняться от получившейся, как настой из гриба, из этой революционной закваски булькающей вокруг жизни. В то же время моя трехлетняя сестра, разумеется, требовала внимания. Мать преподавала в своем институте, отец жил в мире формул и элементарных частиц и свет Божий видел согласно законам квантовой физики, а если приходилось отвлечься и очнуться, то искренне полагал, что перед членами своей семьи чист, сделав для них все, что мог. В этой ситуации мною, конечно, никто не занимался, разве что мать приносила из институтской библиотеки для меня книжки, сообразуясь со своим вкусом, и я взахлеб читал темно-зеленые тома с Крошкой Доррит и Домби и сыном , а еще знал стихи, что декламировали когда-то в компании студентов ИФЛИ, к которой матушка примыкала до замужества:

Гвозди бы делать из этих людей,

Крепче бы не было в мире гвоздей…

И еще что-то по Курсантскую венгерку , причем одна венгерка, толстенькая, веснушчатая и хохотушка, училась в моем классе, но отчего курсант-ская ? Возможно, это было такое название, ну как шоколад гвардейский . Я спросил об этом бабушку, и она ответила – с моей точки зрения невпопад, что это какие-то глупости… танцы, что ли… И еще помню один воспитательный материнский порыв. Как-то она обнаружила тот факт, что на одной из открыток с репродукциями картин из коллекции Эрмитажа ню было мною аккуратно обведено по контуру дамских форм хорошо обслюнявленным химическим карандашом. Миссия моего начального сексуального просвещения легла отчего-то именно на мать – бабушка была не годна, отец предусмотрительно самоустранился.

И я мог почерпнуть из этого урока, что дело не в том, что модели голые, а в том, что художник любуется красотой человеческого тела.

Умный, я без смущения сказал, что, мол, тоже любуюсь , голые тетки на картинах действительно были хороши, в теле, особенно у Рубенса, и матери крыть было нечем, воспитательный порыв на этом и выветрился, хотя она осталась, кажется, при мнении, что сын растет у нее не без склонностей скорее к пороку, нежели к рисованию.

Денег у всех в стране тогда было мало, наша семья не была исключением, и под давлением матери отец еще и подрабатывал, взявшись за хозтему . Мне и сейчас трудно сказать, что такое это было, но что-то военное, секретное. Причем поскольку отец был беспартийным, то у него был неполный допуск , а у его менее одаренного коллеги Мякишева – полный , и на этой почве возникали недоразумения с оплатой, поскольку отцу приходилось работать под прикрытием Мякишева, но за двоих. Кроме того, отец написал еще и более или менее популярную книгу о квантовых генераторах, и помнится, я помогал ему вставлять формулы во второй и третий машинописные экземпляры книги, то есть старательно копировал интегралы, и получались у меня сущие каракули, контуры дамских телес выходили убедительнее.

Так и текла жизнь в нашей маленькой коммуналке, текла и мерцала, поспевая за жизнью вокруг. Мы с Сявкой были уж пятиклассники, воровали из кармана пальто его отца папиросы Север – мой отец не курил никогда, – их потом отбирал у нас Филиппок-старший в обмен на покровительство – как я уж говорил, довольно ненадежное. Мы и сами пробовали курить, блевали. На углу Университетского и Ленинского открыли магазин Кукуруза . Там продавали кукурузный напиток

Чудесница , сделанную по американскому рецепту воздушную кукурузу , кукурузные хлопья глазированные , кукурузные конфеты в виде липких белых шершавых гусениц и кукурузу рассыпную в консервных банках. Если мы хорошо себя вели, то нам давали по гривеннику, мы покупали себе по пачке хлопьев и жевали, чувствуя счастье. В мае играли в футбол за домами. Я стоял на воротах. Как-то семиклассник Груздев из соседнего дома, игравший в нападении , снял майку после матча, показал безволосую грудь и спросил, болят ли у нас соски. У нас не болели. Он с гордостью сказал, что у него – болят…

Летом семья Михайловых собралась на море. В те ранние шестидесятые поездка к морю была знаком того, что жизнь состоялась и мы обязательно догоним Америку, если потерпеть еще чуть-чуть. Зачем недавним жителям барака надобно было ехать именно на море, а не на свежий воздух, пахнувший клевером, к деревенской родне в Рязанскую губернию – неизвестно, ведь это было и хлопотно, и дорого. Вообще говоря, это было почти так же нелепо, как если бы по весне автомеханическая семья отправлялась бы на воды . Мой отец, к примеру, море , не в смысле – водоем, а как тип отдыха, терпеть не мог и предпочитал как раз деревню. И я отчетливо представляю себе на морском побережье семью автомеханика Михайлова.