Читать онлайн «Не поворачивай головы. Просто поверь мне». Страница 44

Я вжимаюсь лицом в ее плечо, а она покрывает меня своими белыми, как лебедица, после каждой близости оставляю синяки на ее нежном теле, и каждую ночь стараюсь вознаградить за эту жизнь без радости, как солдат вдовицу неутешную, как боец на ринге, рвущийся в бой за мир и счастье между полами, продираюсь сквозь сельву рук, ног, губ, а она помогает мне в этом то рукой, то словом, то согласным содроганием всего тела, пообещал как-то, что перечту губами все ее родинки и составлю звездную карту ее тела, ей понравилось, небалованная женщина трудной судьбы — а кто легкой? Дошли-добрели, добежали, допрыгнули до конца, до последней капли любовной слизи, не умерли в очередной раз, и слава те, лежим, остываем от объятий, вновь возвращаясь в себя, как в капсулу батискафа, из океана любви, облегченно вытягиваясь и распрямляясь, как кулак внутри перчатки, как матрешка в матрешке, вновь входя во все пазы и природные свои размеры, привыкая к ощущению живого тела с желудком, кариесом, прямой кишкой, а не только бурно вздымающейся грудью и жизнью гениталий, которыми мы крепились к роду и виду, как корнями…

Этот дом — твой. Я догадалась. И вы с ней здесь — спали. Я поняла.

Вырвала губы и села в постели нагая, грудь сияла в лунном свете, как еще одна луна, две луны.

Почему ты не сказал мне сразу?

Я промолчал. Лежал тихо-тихо, как во сне, притворялся спящим, вдруг опро­кинутым в сон. Боялся что-нибудь сказать, чтоб не прогневить — могла вспыхнуть, бросить все, прыгнуть в машину и умчаться, как бывало уже не раз, как еще будет. Наконец взял ее за руку и молча погладил тыльную сторону ладони, чувствуя, как рука постепенно становится покорной, вялой. Чем старше становишься, тем больше понимаешь, что не так важна близость до, как близость после, утопить себя, свою нежность и ненужность в ее коже, ее покорном теле, застыть в неподвижном сплетении, после акта у мужчины силы убывают, у женщины — наоборот, ей еще вынашивать, рожать, апокриновые железы в подмышках выделяют феромоны, притягивающие не только снежных барсов, чем хороши мужские усы — потом еще долго носишь на верхней губе молекулы пота, поднимая губу кверху, к ноздрям, вспоминаешь, как у нее пахнет под мышками, чувствуешь запах любимой и спокойно живешь, спокойно засыпаешь, а она над тобою простирает свои снежные, всеведущая и спокойная, всевидящая и зоркая в ночи, настойчивая и верная, как мать, как родина, как земля в цветущем мае.

Я держу ее за руку, ни разу в жизни Алина не делала маникюр — бывает и такое, форма ногтей без того красива, в темном зале кинотеатра я всегда осторожно беру ее за руку, и мы сидим рука в руке; один из ее прадедов входил в правительство Александра Благословенного, несостоявшийся зодчий нашей истории легким движением руки, лежавшей на рукояти поворотного механизма, мог перевести стрелку реформ на другой путь, и локомотив государства помчался бы по другим рельсам, вот о чем я думаю в такие моменты, интеллигентная красивая женщина с родословной, в жилах которой толпилась очередь предков с историей, с голубой кровью, пронесенной сквозь невообразимую толщу времени и событий, кровь определяла многое, если не все — чистоту помыслов, благородство, труд как подвиг и культура как отдушина против царящего во­круг разора и пошлости.

Тут комары налетели. Один сел на ее предплечье в родинках, превратившись в одну из них. Слившись с нею, маскируясь в подругу, в часть ее тела. Я шлепнул его и сказал: «Не люблю, когда мою женщину кусает кто-то еще, кроме меня самого». Алина засмеялась. Понравилось ей. Жене тоже когда-то эта фраза нравилась. Какая-то нечестность в этом, растрата чувства, девальвация слова — повторять фразы, которые уже говорил, адресуясь другой. Но слова и мысли — это как маршруты в городе, в конце концов, привыкаешь ходить по одним и тем же улицам, и точка.

Блеск реки и солнца, ветер волнами ходит по ивам, заламывающим с изнанки палевую листву, гонит по реке пятнами водную рябь, от соседней стоянки отдыхающих доносится музыка, лай собак (одну — большого овчара — зовут Портос), дрожит под ветром большая синяя палатка на береговой круче.

Алина ходит по берегу реки, опустив бретельки купальника и раскинув руки крестом, подставляет себя солнцу нежными запястьями вперед, как любовнику, сладкому, томному, горячему, желанней и горячей которого просто нет (ночью она потом отработает мне, ревнивому, эту волнующую позу и эти запястья голубыми жилками к нему). Волосы спадают на плечи, волнуются на ветру, ведут отдельное от женщины существование, прошло немало времени, прежде чем Алина допустила меня к волосам, расчесывать их могли немногие, в партию посвященных входили только самые любимые мужчины, а было их…

Жаворонок полощется над ее головой и всем своим существом, в том числе перьями, всем растрепанным тельцем своим поет свою песенку. Настоящий жаворонок. Крохотная, едва различимая точка в поднебесье (ecosystema.ru/08nature/birds/115.php). Живущий в неволе жаворонок без мучных червей в рационе отказывается петь. Мучные черви самцу-жаворонку, получается, заменяют свободу. Желая узнать, как поет жаворонок, вечером набрал в поисковике «Как поет…», и система тут же услужливо подсунула мне варианты из своей глобальной оперативной памяти: …как поет соловей — 250 000 результатов… как поет Киркоров — 192 000 результатов… как поет попугай — 125 000 результатов… Модный поп-певец может утешиться: еще не соловей — но уже и не попугай. Машину не обманешь.

Я покорил Алину жестом — прислал ей ссылку на песню соловья с сайта Птицы России. Потом прислал песню жаворонка, потом дрозда певчего, иволги, коростеля… Каждую ночь посылал ссылку и придумывал ласковое прозвище, ни разу не повторившись в нем, в этом был стиль ухаживания — ни разу не повториться в обращении к женщине, которой увлечен: мой олененок, моя звездочка, мой гиацинт, моя ресничка, мой шепот, мое робкое дыханье, мои трели соловья... К утреннему пробуждению Алину ждали в компьютере оцифрованые рулады певчей птицы, рык льва, плеск прибоя и шелест пальмовых листьев на океаническом пляже Пуэрто, Цезария Эвора в компании с аутистом с берегов СейшелСалифом Кейта в нестерпимо красивом клипе «Yamore», дурацкая пляска Мэтта Хардинга среди папуасов Новой Гвинеи и среди мигрирующих крабьих полчищ на острове Рождества. Честь и слава изобретателю портала YouTube, где можно найти все, как в настоящей машине времени, можно покопаться в прошлом бабушки-дедушки и выудить Плевицкую и Русланову, прежде чем окунуться в свое, — Моррисон и «Лед-Зеппелин», Хендрикс и Джоплин, «Прокол Харум» и Мэри Хопкин, «Роллинги» с их лицами, скроенными из козлиных мудей, CCR («Криденсы»)...

Когда-то я готовился воевать во Вьетнаме, собирался сбивать «фантомы» и Б-52-е, потому что с началом возобновившихся бомбардировок Севера написал рапорт и был вывезен из степи на присланном «газике», как белая солдатская кость, в полк на собеседование; оператором РС (Ручного Сопровождения целей) был неплохим, на полигоне в Телембе мы отстрелялись блестяще, сбив подкравшийся на бреющем Ла-17 с первой же ракеты, мне посоветовали подкачаться и ждать, подкачаться — потому что наш СНР-75-й после каждого залпа надо было спешно сворачивать и улепетывать сквозь джунгли на запасную площадку, потому что вскоре прилетали штурмовики и начинали бить кассетными и «Шрайками» по засеченным позициям. Под барабаны «Run Through The Jungle» («Беги через джунгли») мы штудировали матчасть и качали мышцы на спортплощадке дивизиона, готовясь сбивать таких же слушателей этого модного хита CCR и сломя голову бежать через джунгли от удара возмездия: (youtube.com/watch?v=EbI0cMyyw_M). Постер из диска «Космос Фэктори» долго сопровождал меня по жизни, пока не был украден со стены съемной арбатской комнаты пьяницей-соседом и обменен на спиртосодержащую жидкость. Мы слушали музыку американцев, читали книги американцев и готовились сбивать американцев своими ракетами как изменников и предателей этой музыки и этих книг с их духом свободы, брызжущей энергии, гуманизма и красоты. Мы должны были уничтожать плохих американских парней, чтобы помочь хорошим парням Вудстока и вольных поселений молодых американских революционеров-хиппи империалистических джунглей, помочь Леннону и Керуаку, Черным пантерам и Че с Фиделем. В общем, мы были революционерами на американский лад в одной из самых несвободных стран белого континента. В моей записной солдатской книжке меж стихами Есенина и Пастернака, тезисами к будущей полит­информации и инструкциями по стрельбе по «фантомам» из опыта шестидневной войны была наклеена фотография с обложки «Let It Be» — та, где четыре жука улыбаются каждый в своем окошке окошка, и все это как-то мирно уживалось и не вызывало раздражения проверяющего старшины; среди разноплеменного солдатского простонародья я сразу попадал в островок энергии и культуры, куда бы меня ни заносило — в военный госпиталь Ленинска или в казарму прикомандированных, всюду паролем служило одно — имена, фотографии, композиции, подбираемые на расстроенной солдатской гитаре с переводной картинкой Волка из мультфильма «Ну, погоди!» на затерханной деке.