Читать онлайн «Отдайте мне ваших детей!». Страница 94

Что понял Шем? Вера так и не разобралась, страх или ожидание выражало это как бы вечно кипящее мальчишечье лицо со странно вытаращенными глазами. Судорога ли не давала чудовищному напряжению прорваться из глубин уродливо перекошенного тела? Или мальчика сковал страх? Вера увидела его напряженное, как стальная пружина, тело за дощатой стеной погреба. В следующий момент оно исчезло. У Кшепицкого на лице отразился нешуточный страх: «Sshhh! Mir muzn avek, di kúmt shoin!»

Но было уже поздно.

Старик Шем волок за собой свою парализованную ногу (они видели след, оставшийся на полуразмокшей глине двора, на всем пути вверх по улице) и теперь стоял и кричал в никуда на перекрестке Марынарской и Бжезинской. Из ворот, из ближайших домов, раскинув руки, выбегали люди. В какой-то головокружительный миг Вера ясно поняла: все они — слушальщики-единоличники, которые услышали ту же новость и теперь выбежали поделиться ею друг с другом. Под толпой орущих, обнимающихся и целующихся людей лежал Старик Шем, вдавленный в грязь собственной бесформенной тяжестью и смеющейся толпой.

На этот раз Кшепицкий и Бронович даже не позаботились сунуть приемник в сундук. Они бросились наутек. Вернер Ган помог им перелезть через низенький забор, который, вероятно, их и спас. В следующее мгновение в ликующую толпу на Марынарской врезались зондеровцы; впереди шеренги полицейских был капитан Борович, и он, разумеется, первым узнал Старика Шема.

Если он кого и узнал, так это Старика Шема.

И все же сдал их не Шем.

В пыточных камерах Красного дома он не сказал ни слова. Ни во время очной ставки, ни когда перед ним поставили толпу совершенно невиновных людей, объявив, что убьют их всех, если он не назовет «предателей». Даже когда его со связанными сзади руками вывели во двор и заставили встать на колени перед трупом только что казненного слушальщика, он ничего не сказал.

— Тебе дают последний шанс! — сказал комиссар крипо, приставив ему к виску снятый с предохранителя пистолет. — Назови сообщников, и мы тебя отпустим.

Но Старик Шем упорно молчал под своим тревожно ходящим ходуном лицом.

Видавского сдал человек по фамилии Санкевич. Несколько лет Видавский и Санкевич жили по соседству в доме на Поджечной. Они не были близкими друзьями, но всегда здоровались и обменивались парой-тройкой добрых слов. Санкевич, среди прочих, обращался к Видавскому, чтобы узнать, как обстоят дела «в мире». Из своего окна он внимательно наблюдал, в какое время суток и с кем Видавский уходит и приходит. И хотя все в квартале знали, что Санкевич — Spitzel из крипо, никто никогда не думал, что именно он донесет на Видавского.

Мир снова раскололся надвое.

Около шести утра на следующий день после передачи о высадке союзников в Нормандии крипо нанесла удар. Мойше Альтшулер завтракал вместе со своим шестнадцатилетним сыном, когда ворвались полицейские; он, разумеется, отрицал любое сотрудничество со слушальщиками. Тогда криповцы увели его сына Арона в соседнюю комнату и дождались, пока отец, не выдержав криков, не достал из старого чехла из-под швейной машинки детали радиоприемника «Космос». Мойше Альтшулер, электрик по образованию, сам изготовил наушники из медной проволоки, которую, как потом выяснилось, украл на заводе слабого тока, где работал.

С Вольборской, от Альтшулеров, полиция отправилась на Млынарскую, где при помощи привратника проникла в квартиру, принадлежавшую некоему Мойше Тафелю, которого взяли, что называется, in flagrante delicto.[37] Тафель сидел в наушниках; когда криповцы окружили его, он лишь торопливо поднял глаза, словно полицейские помешали ему слушать.

После Мойше Тафеля схватили некоего Люблинского с улицы Нецалой; потом трех братьев по фамилии Векслер — Якуба, Шимона и Еноха — с Лагевницкой. Потом пришла очередь того самого Хаима Видавского, чье имя всплывало на каждом допросе.

Утром 8 июня комиссар уголовной полиции Герлов и двое его помощников отправляются в дом Видавского на Поджечной, где перепуганные родители объясняют, что их сына нет дома уже несколько дней, но что он честный законопослушный человек, который знать не знает ни о каких слушальщиках. В отделе по выдаче талонов сослуживцы Видавского тоже признают, что дня два не видели господина инспектора, но что он отсутствует по болезни. Тогда полицейские велят коллегам Видавского распространить ультиматум: если беглый изменник не объявится немедленно, то не только его мать и отца, но и всех служащих отдела арестуют и будут расстреливать одного за другим, а тем временем схватят остальных преступников-слушальщиков.

Потом полицейские переходят к следующей фамилии в списке.

Вера пишет. Целый день она сидит среди сложенных стопками книг, папок и альбомов и пишет. Пишет без остановки, так быстро, как только позволяет боль в пальцах; на пустых листах на или обороте уже исписанных листов, на картотечных карточках, на титульных листах книг и на полях тонких тетрадок. Она записывает все, что слышала или думает, что сказали в новостях.

Каждый раз, когда Вера слышит за дверью шарканье или ей мерещится тень на верхнем пролете лестницы, она съеживается, чтобы стать невидимой. Услышав грохот телеги с супом, она поднимается в архив, занимает место в очереди и ждет своего половника, не глядя ни направо, ни налево, боясь, что даже мимолетный взгляд на кого-нибудь, будь то друг или враг, выдаст ее.

Она думает об Алексе. О том, что до Марысина, может быть, дошла весть о поимке Альтшулеров и Векслеров и он успел затаиться следом за Видавским. Хотя куда ему спрятаться? Они живут в гетто. Где найти безопасное место?

Около пяти рабочий день заканчивается, а крипо все нет; Вера собирает вещи. Но вместо того чтобы свернуть в свой двор, она продолжает идти по Бжезинской.

На перекрестке, где она в последний раз видела Старика Шема, поверженного торжествующими единоличниками, стоит толпа. Вера ненадолго задерживается, чтобы убедиться, что ни одна из спин не принадлежит кому-нибудь из живущих в доме, кому-нибудь, кто мог бы узнать ее и донести в полицию. Наконец она осторожно берет за локоть какого-то мужчину, вытягивает его из толпы и спрашивает, что случилось. Мужчина подозрительно оглядывает ее с головы до ног. Потом вдруг как будто решается и голосом, который снаружи дрожит от возмущения, а изнутри ломается от гордости — он может рассказать! — сообщает, что один из находящихся в розыске слушальщиков — самый главный! — сегодня утром покончил с собой. Некий Хаим Видавский, если это имя ей о чем-нибудь говорит. Соседи видели, как он всю ночь стоял перед подъездом и не мог решить, подниматься ему в квартиру или нет. Под утро один человек заметил, как он роется в карманах, и подумал, что Видавский решился и сейчас войдет в дом, но не успел он дойти до двери, как яд подействовал и он повалился на землю; «синильная кислота», говорит мужчина и кивает с умным видом — у него с собой был яд, этот Видавский умер прямо на глазах у родителей, вот так; они оба видели его в окно.

Вера спрашивает, не было ли в доме арестов; мужчина рассказывает, что приходили криповцы и что в угольном погребе во дворе дома напротив нашли радио, весьма хитроумно спрятанное в старый дорожный сундук. Схватили еще двоих. Один такой худощавый, спортивный тип, а второй — какой-то немецкий еврей, которого уже опознали как владельца сундука. Его имя и прежний адрес были на бумажке под крышкой.

Но от Алекса — ни слова.

Если его еще не схватили, он может быть только в одном месте — в старом доме «Ха-Шомер», на Пружной. На полпути к Марысину Веру снова одолевает головокружение от голода. Мир начинает знакомо соскальзывать, колени слабеют, во рту делается вяло и сухо. Она садится на придорожный камень и разворачивает носовой платок с кусочком хлеба, который всегда носит с собой — на случай вроде этого. Но одолевает ее не только упадок сил, но и ощущение того, что она вдруг разучилась ориентироваться. Раньше существовало изнутри и снаружи; столь же крепкая и непоколебимая, сколь и непонятная, воля позволяла внешнему миру проникать сюда, в гетто, и так же (как когда выворачиваешь носок то налицо, то наизнанку) самостоятельно выбираться наружу. Теперь нет ничего — никакого изнутри, никакого снаружи. Есть только солнце за пленкой светлых облаков, бледное солнце, которое медленно тает в белое, и все вокруг внезапно растворяется и становится таким же бесформенно жарким и белым.

До Пружной Вера добирается уже в молочно-белых сумерках; измученные рабочие скорчились на своих матрасах под провисшей крышей. Когда ей наконец удается доползти до места, которое она делила с Алексом, матрас и одеяла холодны и нетронуты. Всю ночь она лежит не смыкая глаз и прислушивается к летучим мышам, которые на невидимых быстрых крыльях снуют в кромешной темноте под потолком; но он не приходит.