Читать онлайн «Посторонний». Страница 36

До позднего вечера изучалась рукопись. Пляски на могильных плитах и уединение совокупляющихся пар в семейных склепах — не варварство, а эпизоды новейшей истории. «Небесные команды» (из узников концлагерей) таскали на носилках трупы к печам крематория, распевая песенки, и раскачивали носилки с женщинами так, чтоб их груди болтались. Во времена Французской революции тюремные камеры превращались в будуары публичного дома, и соитие в ленинградском подвале с ребенком меж сочлененных тел кажется ныне занятием безобидным, забавным, даже если оно происходило в скопище умирающих детей, но два тела, мужское и женское, рассуждали иначе. Восставший из смерти Леня Наймушин был отдан на попечение медицинской бабе, фамилию которой и адрес фронтовик указал. В тот же вечер в квартиру ее перенесли кое-что из еды, в изобилии хранящейся у Петра и Николая. И тогда же фотоаппарат, полученный от Ивана, запечатлел Леню Наймушина анфас, в профиль и так, чтоб родинка была видна. Пора было возвращаться к своим, то есть к немцам, что оказалось делом сложным, ибо тот самый Гришка, который «сгорел» и который служил в окружном госпитале, лишил Наймушина справки о ранении, а та была частью операции, изобретенной немцами, о ней я прочитал в горькой повести одного контрразведчика, капитана НКВД в прошлом. Весь 1942 год вел он в Ивановской области радиоигры с немцами, склонив к ним плененного радиста, пообещав ему смягчение приговора, если не полное освобождение, а наш трибунал расстрелял изменника Родины, поскольку московские товарищи решили себе присвоить эту радиоигру. Побегав по судам, капитан честно рассказал в повести, как немцы работали. Получалось так: завербованный красноармеец (или командир) перебрасывался через линию фронта, отрабатывал там некоторое время свое задание, после чего ему в глубоком тылу люди, подобные Гришке, давали госпитальную справку о ранении; с ней агент возвращался в родную часть, где его знали и помнили, минуя тем самым разные проверочные (фильтрационные) пункты, и так — несколько раз. Без Гришкиной справки не было смысла возвращаться в тот полк Красной армии, где Наймушин числился и откуда он мог бы ночью преспокойно переползти через линию фронта.

Как Наймушин покинул блокированный город, с помощью каких сил — этот эпизод скомкан у автора воспоминаний, поскольку он приступает к главному событию в своей жизни — к любви, к драме, первые акты которой зазвучали уже давно, и сценической площадкой была русская земля к востоку от озер, Чудского и Псковского. Семьдесят страниц машинописного текста отведены были любви этой, отчаянной и безнадежной, которая грянула в сентябре 1941 года, и удар чувственной молнии поразил Наймушина в стенах городской управы, где нередкими гостями были немцы, названные поименно: Ульрих, Гейнц, Карл. Псков и Гдов, чтоб уж быть точным, — вот где служили эти немцы, а в Пскове — штаб группы армий «Север», здесь кроме обычного армейского тыла, озабоченного снабжением фронта, уйма контор и заведений, в названиях которых — «культура», «пропаганда», «новые предприниматели». А где коммерция, там и газеты, среди них и «Дновская областная газета». Оккупированный город и оккупированный край, нигде, никогда и никем еще не описанные, местное население, кормящееся скудным рыбным привозом на берегу реки Великой близ Ольгинского моста, спесивые эстонцы, за кусок хлеба или мяса скупающие то немногое, что накоплено русскими, богослужения в Троицком соборе — и девушка Надя, бывшая школьница, переводчицей пошедшая в управу и на биржу труда, — семнадцать лет, хороша собою, раз Ульрих и Гейнц с цветочками заваливались в управу да сочиняли русской фее небылицы о Карле, который плохой, очень плохой человек! В нее-то и влюбился автор воспоминаний, ничего о себе решивший не рассказывать. У немцев или при немцах — с августа 1941 года, человек без прошлого, но по кое-каким умолчаниям можно предположить: воевал, ранен в июле, ни о лагере для военнопленных, ни о госпитале ундервуд не повествует, Наймушин, видимо, сам притопал к немцам, служил в их штабе, потому что друга своего, какого-то Димку Д., обозвал дурным поэтом, и Димка заслужил такую аттестацию сочиненными им стишками:

Так вот оно что! Стишочек-то известный, немцы на Лужском оборонительном рубеже разбрасывали листовки с ним над тысячами женщин, рывших противотанковые траншеи; четверостишие это — в воспоминаниях блокадниц, теперь-то выясняется, кто автор безымянных пропагандистских виршей. Димка Д., Дмитрий то есть, и уже в том, что Дмитрий превращается в Димку, чувствуется возраст обоих — и автора, и виршеплета. Они — молоды, они хотят жить, и Димка сочиняет в каком-то отделе немецкого штаба разлагающие русских воззвания.

То, что автор сдался в плен ради любви к девушке Наде, — сомнительно, он в управе появился до того, как туда пришла Надя, единственная кормилица в семье из трех человек и одна из тех немногих псковитянок, что говорили по-немецки. Вот тут-то и проявил себя автор, сочинил ей справку о бескомсомольском прошлом. Знать, немалую должность занимал он уже в штабе, раз осмелился на вранье: Надя-то пионерам галстуки повязывала, состоя комсоргом. Но ничего уже поделать с собою автор не мог: он — влюбился, и странно то, что любовь поразила его в очень не подходящее для возвышенных чувств время. Уже до войны служил, кадровым командиром Красной армии, и женщин вокруг — полно, на любой из них мог истощиться, пережить угар и первой любви, почти всегда трагической, и второй, спокойной, как воды Енисея или Волги, и третьей, ленинградской, невской, с западными ветрами и наводнениями. Но ни того, ни другого, ни третьего. Втрескался. Беззаветно и безответно. До того взъярен был мужскими страстями, что однажды (там, в штабе), войдя в комнату и в ней застав надевавшую сапожок Надежду, упал на колени, губами прильнул к полоске тела между подолом и краем голенища, обслюнявил ножку в шелковом чулке, и в припадке страсти дыхание его прервалось, потом участилось, мольбы о пощаде перешли в слезливую просьбу «отдаться», а затем произошло семяизвержение, и возлюбленная, тычком носка отпихнув омокревшего страдальца, презрительно обозвала его: «Verdammtes Aas!»

Прочитав фамилию умиравшего мальчонки, я тогда же заволновался: Наймушин, Наймушин, Наймушин… Что-то знакомое, человек явно из этих краев, хотя нигде не упоминался в материалах по Пскову и Гдову. А уж когда повествование переместилось из Ленинграда в Причудье, когда оказалось, что девушка Надя тоже Наймушина, однофамилица или родственница «ветерана ВОВ», я горько вздохнул и вспомнил, кто такая эта Надежда. После смерти Андрея Ивановича достались мне его книги, в них-то я и прочитал про эту Надежду, да она и сама написала о себе, на английском языке, а сборник «Чекисты рассказывают…» проходил когда-то через мои руки, там о переводчице Наде тоже писалось. Родом она из этих мест, Наймушиных в некоторых деревнях семей по пять, не меньше, так что оба они, Надежда и «ветеран», — однофамильцы все-таки. Попытки пристегнуть ее к расстрелам мирных граждан, к участию в допросах партизан успеха не имели, но во всем прочем обвинили. Она и поборами занималась, и за взятки освобождала от трудовой и гужевой повинности, и доносила кое на кого, и реквизировала мебель из бывшего Дворца культуры, перевезя ее в свой особняк, где по ночам устраивались оргии. И еще чем-то занималась. Короче — пособница, статья в УК РСФСР, не помню уж какая, но помимо статьи еще и указы, и правоприменительная практика Смерша, а свидетели на что угодно найдутся. Суд происходил бы, конечно, в том же Дворце культуры. И при желании подтянуть Надежду к «вышке» труда не представляло. Но в немецком обозе перебралась на запад, сошла в Германии за немку, а тут и канадец подвернулся, перебралась в Торонто, оттуда в США, кончила университет в Джерси, стала профессором. Как делаются на западе бакалавры, магистры и доктора — всем известно, одну ее работенку я прочитал, никакой пользы науке она не принесла, но, однако же, и вред от нее мизерный. В каком-то журнальчике типа «Time» промелькнула краткая биография ее, упоминание о книге, ее Андрей Иванович хранил, оказывается, под замком. В ней она и с коммунизмом, и с советской властью, и с большевиками, и с русским народом расправилась, до слез обидно было ей, что в гигантскую душегубку не запихали все население СССР. А ведь, если вчитаться, без какой-либо обиды на родную власть пришла служить в управу, ей, простите, жрать хотелось, матери ее, бабке и деду тоже, а на дорожных работах у немцев не поленишься, платили талонами или натурально, крупой и мукой, вот за жратвой и подалась в администрацию города Надежда, трижды или четырежды менявшая потом фамилию. Никакой «политики»! Ничего, кроме признательности, не испытывала к советской власти эта Надя, но надо было, попав на Запад, психологически обретать новую установку, доминанту поведения; между перемещенным лицом (нищей эмигранткой) и жертвой сталинских репрессий разница великая, вот и пришлось науськиваться на свое пионерское детство, и до того себя взвинтила, что кое-где матерной бранью разражалась, и коллеги ей охотно прощали словечки, что ни полу, ни возрасту не соответствовали. Не могла в книге не рассказать про управу, про скромных и воспитанных немцев, Ульриха и Гейнца, и автору рукописи, мною читаемой в ночь на 19 апреля, посвятила несколько строчек. Ухаживал, мол, за нею и большевистский лазутчик, комиссар НКВД, втершийся в доверие к немцам, подлец домогался ее, но она, чуя врага, отшила его; привела она и упомянутый «комиссаром» отказ, невинная и часто повторяемая фраза «Das ist unmцglich!» в ее книге дополнялась смачными длинными ругательствами, причем русская Надежда русского же мужчину называла среди прочего «русской свиньей»; видимо, она уже тогда, в середине 1942 года, считала себя не русской, потому и по-немецки отбрехивалась…