Читать онлайн «Лягушки». Страница 28

Ковригин присел на траву прибрежного откоса, пока ещё зелёную и сочную, закурил. Потом заметил рядом разброс камней. Вряд ли они остались от ледника, ползшего здесь некогда из северных прогретых краёв. Скорее всего, их не довезли до возрождаемого "Адмирала". А может быть, затевали вымостку откоса, но затея взяла и повесилась. Ковригин пересел на камень. И тут же, влево от себя, ближе к мосту железнодорожному, увидел (и рассмотрел) палубы "Адмирала", пока ещё в лесах и в зеленоватых целлофановых занавесях. Не шестипалубники ли эти и были конкурент-погубителями дирижабель-ресторана "Чудеса в стратосфере", судя по приглашению семи гондольеров с оплатой трудов в у.е., вовсе не собиравшемуся прогорать и уж тем более взрываться? Сейчас же в Ковригине возбудился праведный гнев ("экие сволочи, корыстные ублажители корпоративных якобы страдальцев, а по сути — деляг, решетом собирающих влагу!") и сострадание к хрупкой женщине, сбитой ядовитой стрелой в схватке недоразвитых капиталов. "Она-то ведь, — явилось соображение, — может, как и здешний итальянский генерал Нобиле, была истинной патриоткой дирижаблей и ресторан держала исключительно ради того, чтобы возбудить в обществе интерес к дирижабельной романтике и добыть деньги на её возрождение"…

Но почему вдруг — "хрупкая женщина", осадил себя Ковригин. Поводов называть её хрупкой женщиной Лоренца (или как там её?) в забавах с ним вовсе не дала. И что он толком знает о ней? С чего вдруг возникли в нём фантазии о хлопотах Лоренцы по возрождению отечественного дирижаблестроения? Что он вообще припёрся сюда, отчего у него здесь на зелёном откосе слёзы чуть не закапали? Глупость какая-то! Кстати, вспомнилось Ковригину, у неё, по утверждению в визитке, странницы и маркизы, имелся ещё ресторан или подземный будто бы бар. Ковригин вынул бумажник, потрепанный, размятый, оставшийся от отца. Визитка Лоренцы не была в нём обнаружена. Если она не рассыпалась, не улетучилась в азоте с кислородом (и с чем-то ещё) сама, стало быть, осталась в квартире, в Богословском. От дачного полемиста и доброхота Кардеганова-Амазонкина Антонине стало известно о красавице Лоренце Козимовне, и если её визитка попалась бы Антонине на глаза, возникли бы в сестрице отчаянные и ложные направления мыслей. "И это замечательно!" — возрадовался Ковригин.

В это мгновение в кармане его заверещал телефон. "Идиот! — отругал себя Ковригин. — Ведь обещал избавиться от него!" Телефон трещал-верещал минут пять, испытывая силу воли Ковригина. Испытал. А когда затих, Ковригин решил приступить к уничтожению приговорённого им (по необходимости) предмета. На камне он сидел, камни, побольше и поменьше, лежали рядом. И тут его остановила семейная (Антонина не в счёт) и уже известная нам привязанность к старым, долго и достойно служившим человеку вещам. Настроение у Ковригина и так было не слишком весёлое, а тут он затосковал. Рука его не смогла опустить камень на темную пластмассовую коробочку, а в ней наверняка оставались звучать и жить голоса, радости, страдания, дела и самого Ковригина, и многих близких ему и противных ему людей. "А сделаем так! — пришло в голову Ковригину. — Упрячу-ка я его под камни, укрою так, чтобы никто его не нашел. Вернусь из Синежтура и откопаю. Наказаний он не заслужил. Разрядится к тому же он дня через два. А за два дня, глядишь, примет и запомнит что-нибудь важное…"

И упрятал. Встал. И ощутил: из-под камней, будто из глубин Земли, доносилось печальное верещание. А впрочем, может, верещание это и подземные трески (или стоны) Ковригину прислышались.

Постоял минуты три. Поглядел на дачные дома за Каналом, на белые корабли в узком водном створе, на серые, мокрые облака, ползшие с северо-востока, не иначе как от Карского моря подгонял их к Москве Сиверко — обещанием холодов и занудства мерзких меленьких дождей. И только теперь метрах в двадцати ниже и вправо от себя заметил грустно сидевшего человека. Голова его в красной бейсболке была скорбно опущена. Ива плакучая… "Ба! Да это же Амазонкин! — сообразил Ковригин. — Он-то с чего бы оказался у пепелища?" А сам-то он, Ковригин, из-за каких переживаний или толчков судьбы поспешил на платформу "Речник"?

Заметил его Амазонкин или не заметил, Ковригин решить не мог. Окликнутым соседом-активистом быть не хотелось, и Ковригин быстро пошагал к платформе.

В ожидании московской электрички Ковригин в совершенно непредвиденном им порыве любопытства (или сомнений) подошёл к единственному кассовому окошку и спросил барышню:

— Фермера Макара вы знаете?

— Кто же его не знает, — сказала кассирша.

— Будьте добры, передайте ему вот это…

И Ковригин на мелком листочке, вырванном из блокнота, написал: "Если вспомните, если заметите, если есть версия, позвоните по телефону…" Номер был сообщен телефона мобильного, укрытого теперь камнями откоса. Для бестолкового человека (а фермер Макар вряд ли был бестолковым) Ковригин подписался: "Вёдров-Антонов".

— Передам, если появится, — сказала кассирша. — Обычно он передвигается на джипе.

— А страусов он не разводит? — спросил Ковригин на всякий случай.

— Нет, — сказала кассирша. — Разводил кенгурей. Но они померли. Даже детишки в сумках. Потепление, выходит, ещё не наступило. Ни всеобщее, ни тем более узкопрудненское. Но сейчас, говорят, завозит аллигаторов. Этих — для дмитровского сафари.

— Какого дмитровского сафари?

— Китайцы создают. Охотничий рай. Или звериный. Не помню. Все там будут. Все, кроме панд. К востоку от Дмитрова, в сторону Сергиева Посада. Вы нашу дорогу-то знаете?

— Я — яхромский! — заявил Ковригин с гордостью и высокомерием, будто объявил себя парижанином.

— И я яхромская! — обрадовалась кассирша.

"Нет, надо бежать отсюда. И сейчас же! Хоть бы и по шпалам".

И тут подкатила московская электричка.

До отбытия ковригинского поезда оставалось четыре часа. На асфальты из подземелья Ковригин выбрался у Чистых Прудов. Можно было побродить покровскими, мясницкими и сретенскими переулками. Но перед тем Ковригин приобрёл в палатке сотовый телефон и зашел в неведомый ему пивной ресторан "Кружка" у Сретенских ворот. Весной "Кружки" здесь вроде бы не было. Пиво подавали "Невское", а подкармливали, коли любителю требовалась основательная подкормка, свиной отбивной на косточке. За углом, на Лубянке, Ковригина и его друзей некогда замечательно угощала шашлычная "Ласточка", а с переходом из армянских рук в бакинские — шашлычная "Апшерон". Нынче там за голубыми витринами торговали лекарствами, и будто бы туда однажды за полосканиями для связок заходил сам Басков. Но и в угловой "Кружке" Ковригину было комфортно, почти комфортно, его разморило, он успокаивался и миролюбиво поглядывал на липы бульвара и на бронзовую девушку Наденьку, ещё не съездившую в Шушенское и тем более ещё не руководившую департаментами в соседнем доме, бывшем страховом обществе "Россия", где спичечными коробками выдавали зарплату мелкому сотруднику М. А. Булгакову, учуявшему в доме и в Москве дьяволиаду.

И Ковригин понял, что на станцию Перерва он сегодня не поедет.

А на даче, поглядев один из городских сюжетов ТВ, Ковригин решил, что по возвращении в Москву первым делом он съездит в Перерву. Такая возникла блажь. На втором курсе Ковригин оказался практикантом многотиражки "За образцовую магистраль" Московско-Рязанской железной дороги (тогда, трудно поверить, и ведомственные издания имели многия тиражи), и первой его командировкой была поездка в Перерву на сортировочную горку Люблинского узла. Там Ковригин попрыгал (вскакивал зачем-то на ходу, теперь уж и не помнит зачем, на подножки товарных вагонов), побегал, блокнотики поисписывал, заметки посочинял, и никто ему толком не мог объяснить, что это за громадины кубические стоят рядом, да ещё и за каменным забором, у речки Нищенки на москворецком лугу напротив Коломенского. "Вроде бы монастырь… вроде бы Николо-Перервинский…" Если и монастырь обезглавленный, то явно начала двадцатого века, никакие древности в нём не угадывались (да и что понимал Ковригин тогда в древностях?). Теперь же в ТВ-сюжете Ковригин увидел отреставрированный златоглавый красавец-монастырь со строениями московского барокко, чудесно сочетающийся ("корреспондирующий", сказал бы Петя Дувакин) с памятниками Коломенского. Ковригин был способен на восторги ("щенячьи радости" — в кроссвордах), редко, но способен, и тут расчувствовался, может, практику второго курса вспомнил. Взволновала его и расчищенная в патриарших кельях, а построили их в годы правления царевны Софьи (не в соборе, а именно в кельях, что было случаем особенным), фреска — попугай, клюющий виноград. Схожий с ним попугай был выцарапан рядом с нерасшифрованными буквицами на боку пороховницы-натруски семейства Чибиковых. Да что — схожий! Точно такой! Ковригин и прежде склонялся к этому суждению, теперь же в уюте сретенской "Кружки" он был в нём уверен. Что значил этот попугай на пышной виноградной лозе? И почему его выцарапывали на костяном изделии?