Читать онлайн «Роскошь(рассказы)». Страница 11

Где-то совсем внизу раздавались голоса голых людей.

— Черти дверей не закрывают, — сказал Араки. — Мы рождаемся по-синтаистски, женимся по-христиански и умираем как буддисты. Нет более безрелигиозного народа, чем японцы.

— Фотография тоже безрелигиозна.

— Поэтому все и случилось. Моей первой фотографией была вагина матери. Я вылез из нее и тут же сфотографировал.

— Араки, — укоризненно сказал я, — по-моему, об этом написали уже все журналы на свете.

— Учти, Эротос, я повторяю только правду.

— А на самом деле?

— У меня был школьный друг, который меня изводил. Он сказал, что у моей матери большой пупок. Это самое страшное детское ругательство в Японии.

— Почему?

— Большие пупки бывают у бедных людей.

Мы вошли в клубы пара. Араки выловил из тумана молодого красавчика, которого мыла банщица. В воздухе пахло корицей и спермой.

— Твой коллега, — закричал он. — Писатель! Он пишет роман о современной любви. Как доказать то, что ты любишь?

— Надо съесть какашки любимой, — не задумываясь, сказал красавчик, манерно поводя головой, как рысак.

— Говно — самая модная тема новой японской литературы, — объявил Араки. — Ты кого сегодня возьмешь, мальчика или девочку? — поинтересовался он, скидывая ботинки маленького размера и коротенькие носки.

Это какой-то детский сад, подумал я, — японские столы и стулья. Все такое низенькое. Раздевшись, Араки остался в черных очках.

— На самом деле, я вешу тринадцать кило, — сказал он, — это вес полного собрания моих фотографий, которое выпустили немцы.

— Разрешите сказать, что сопровождающая не имеет права раздеваться в присутствии Виктора Владимировича.

— На Окинаве все позволено, — вдруг закричал на нее Араки.

Кислотно-пронзительно представилась мне Окинава: океан, коралловые скалы, ананасы в цвету, американская база за бесконечной колючкой, японки в строгих старомодных купальниках. Никто не купается, кроме отчаянных камикадзе, вроде меня: дети рыбаков генетически боятся быть съеденными в воде. Вода в океане тридцать шесть градусив. Почему градусив? Потому что такого не бывает. Липкие жаркие сумерки сентября в городе Наха на главной улице Кукусай. В Японии запрещены казино. Банкоматов на улицах почти нет. Уличной рекламы тоже мало, японская реклама вся ушла в Москву. Мучительно мало людей говорят по-английски, и мне на улице Кукусай остается играть с Акико в металлические шарики «пачинка», азартную игру русских дошкольников.

— Большой человек на телеканале Фудзи, — Араки шлепнул по животу молодого представительного японца.

— Не канал, а тошниловка, — строго сказал телевизионщик. — Развлекаем публику бесконфликтными шутками.

— Почему вы так откровенны? — искренне удивился я.

— А что еще остается? Вы любите корейскую пищу?

— Да.

— И я люблю, несмотря на то, что секретная полиция Северной Кореи воровала у нас людей. Слышали?

— Краем уха.

— Америку любите?

— А что?

— Там у всех одинаковые возможности. Для меня на первом месте стоят деньги, дальше — жена, потом японские ценности.

— Вы бы сделали себе харакири, если бы вам сказали, что у вашей мамы большой пупок?

— С этим, конечно, не шутят, но я не самурай, — захохотал телевизионщик.

— Вы когда надумаете отдать наши острова? — выплыл из тумана консервативный японский сенатор совершенно узбекской наружности.

— Вот помоюсь и надумаю, — многообещающе улыбнулся я. — А у вас, говорят, с традициями стало неважно.

— Вы имеете в виду крашеных девок на роликах? — Две разнополые банщицы мыли сенатору уши. — Болезнь роста. Не забудьте об островах.

— Я только притворяюсь перед журналистами, — вступил в разговор Араки, — что не читаю книг со школьных времен. Прочти ты нам лекцию по русской литературе.

— Русская литература полна утопленницами, — лаконично обобщил я.

Аудитория разделилась на две категории: на банщиц и тех, кого они хороводом мыли, кому хороводом отсасывали. На северном острове Хоккайдо местная публика моется, сидя на низких табуретках, внимательно глядя на себя в большие зеркала, чтобы не дай Бог что-либо не осталось недомытым. Вставая, северные целомудренные мужчины, не то, что токийцы, прикрывают свой срам друг от друга длинными белыми тряпочками. Но особенно красивы японские унитазы в первоклассных гостиницах, удивительное чудо техники с различными зелено-красными кнопками на боковых панно.

Я приподнял крышку, заглянул внутрь, откинул ее до конца и сел, осторожно осваиваясь. Для начала нажал первую попавшуюся кнопку. Сидение наполнилось комнатным теплом, как обод руля у дорогого автомобиля с подогревателем. Я попробовал кнопку со значком, имеющим конфигурацию многослойного игрека. Унитаз понимающе заурчал; щелкнул датчик: фонтан воды с ароматной пеной ударил мне в задницу и чьи-то маленькие нежные лапки принялись меня подмывать как родного и близкого им человека. Рядом на стене висел телефон. Поколебавшись, я позвонил в администрацию.

— Унитаз 007? — раздался в трубке доброжелательный женский голос.

— Вероятно, — ответил я, запоминая свой порядковый номер.

— Готовы к взлету?

— А на что нажимать?

— На большую зеленую кнопку с буквой «S» посредине.

Я потрогал ярко светящуюся кнопку.

— Унитаз 007 готов к полету!

— Только, пожалуйста, не сбрасывайте нам на голову…

— Да вы что! Я уважаю Японию.

— Счастливого полета!

Плавно нажимаешь на зеленую букву «S» и отрываешься, уносишься ввысь, словно на скоростном лифте, и вот уже летишь в ночном небе, среди звезд и самолетов, глубоко дышишь всей грудью, поднимаясь все выше и выше над автострадами американизированного Токио, небоскребами, заливом, портом, зашедшими в него со всего мира кораблями, над телебашней, над притаившейся в далеком мраке Фудзиямой, над лесами, над жертвами иностранной секретной полиции, над своими житейскими проблемами.

— Наш полет, — ласковым голосом сообщил унитаз 007,— проходит на высоте ваших жизненных установок, со средней скоростью вашего полного превосходства над миром.

— Хуйня тоталь! — подбоченился я, цитируя крылатое выражение одной продвинутой французской переводчицы. Однако кто ты, ночной летчик? Я прислушался. Небо было полно вздохами обиженных мною женщин. Я летел, а небо вздыхало. Внезапно полет на унитазе 007 вызвал во мне поток непрошеных, внетуристических мыслей. Я летел и думал, что нередко был неоправданно жесток с женщинами моей жизни, что растрачиваюсь, действительно, на тотальную хуйню, прижигаю слабых авторитетом, который стал неотделимой частью моей органики, халтурю, суечусь, занимаюсь самоповторами. Вернулся я под утро в свой номер покорителем неба с чистой жопой, бодрый, но весьма недовольный собой. Взял из мини-бара саке, глотнул из горлышка мини-бутылки. Саке, по японской пословице, лечит от ста болезней, но порождает тысячу новых. То же можно сказать и о путешествиях. Они разрушают вестибулярный аппарат моей самоидентификации.

— Ну, как тебе Япония? — спросил Араки.

— Полет на унитазе отрезвляет, — признался я с аскетическим лицом.

После массажа кожа Араки заметно помолодела.

— То ли еще будет! — заметил он, берясь за плетку.

Каждый русский писатель, приехав в Японию, обязательно хочет о ней написать. Давно уже никто не пишет ни о Франции, ни о Карибских островах, но Япония, как и прежде, ждет с нетерпением отзыва русского писателя о себе. Если русский писатель в очередной раз о ней не напишет, не расскажет о том, что чем больше живешь в Японии, тем меньше ее понимаешь, или что на Хоккайдо растут райские яблоки, а еще там делают варенье из помидоров, то Япония лишится своего неотъемлемого права на существование. Мы с Араки разложили мою сопровождающую Акико-сан на лавке и сладко отмассировали ей спину плеткой. Соски у нее в самом деле оказались розовыми. В квартале безумных токийских развлечений она попросила, чтобы мы взяли ее на представление. Она отказалась от русских и украинских проституток, ленивых, обиженных на весь мир сук, которых невозможно рассмешить, предпочтя им родных японских блядей. В сравнении с классическим придворным танцем, который можно еще увидеть в Киото, японский стриптиз не менее изыскан. После танца, уходящего корнями в осеннее небо с перистыми облаками, которые в Японии называют облаками «иваси», как селедку, танцовщицы позировали посетителям в самых нескромных позах, причем каждый японец мог стать на пятнадцать секунд Араки, получив на прокат поляроид и сделав нехитрую карточку звездной промежности. Позднее, когда Араки уехал смотреть Японию глазами русского путешественника, он мог заметить, что в буддийских храмах подают неплохой зеленый чай с пенкой. Пользуясь моим именем, он посетил в жизнерадостных бамбуковых кущах, затерянную во мшистых валунах бумажно-бамбуковую буддийскую обитель в горах над Киото. Его школьный друг по кличке Культурка, сделал карьеру международного дизайнера по интерьеру, работал в Милане, но неожиданно стал настоятелем монастыря. Для этого Культурке даже не понадобилось сменить одежду. На встречу с русским писателем он пришел в футболке и в джинсах, сел в позу лотоса и разговорился. На вопрос, зачем он стал монахом, Культурка сказал, что ему надоела международная конкуренция. Только такой тщеславный человек, как Араки, может биться за славу, добавил он, подмигнув. Буддист разглядел в Эротосе друга детства. Культурка извинился за большой мамин пупок, но Араки признал, что у мамы действительно был налитой, как луна, пупок, не имеющий к бедности прямого отношения, который он подсмотрел в скважину. Ему было девять лет, и он понял, что скважина — его стихия. Наутро отец купил ему в супермаркете первую «мыльницу». Помолчав, Араки поклонился Культурке в пояс, поблагодарил и в конечном счете простил. Они поцеловались в рот. Араки просунул Культурке остренький язычок, пахнущий Малборо-лайт; в ответ получил запах пенистого чая.