Читать онлайн «Ручная кладь». Страница 24

– Разумеется, закрытый двор, принадлежащий только жильцам нашего дома... И когда я вышел во двор, шестилетний сын привратника, увидев мою машину, расплакался, закричал. Прибежал сам Крюгге и, как-то странно глядя на нас обоих, спросил сына: – Что случилось, Рихард?

– У еврея машина! – прорыдал сын привратника. – Смотри, какая машина у еврея!...

И Крюгге... тогда Крюгге вырвал из моих рук мою машину и сунул ее в руки сыну!

Я помчался домой, вихрем взбежал по высокой лестнице, сердце колотилось в моей груди, чуть не выскакивая: сейчас, сейчас отец восстановит справедливость, вернет мою машину, накажет грабителей!

Я влетел в дом, крича:

– Папа, папа!!! Иди скорей, Крюгге отобрал мою машину!!!

Отец прижал меня к себе, погладил по голове и тихо сказал: – Не плачь, я куплю тебе новую...

И мир рухнул! Рухнул привычный радостный мир, мой мир, в котором отныне не было места ни для меня, ни для нашей семьи...

Он налил себе еще виски в пластиковую рюмку, протянул ее к бумажному стакану с остатками сока, шутливо чокнулся...

– Будь здорова! – неожиданно на идиш сказал он. – Меня зовут Йона.

Я тоже назвала свое имя. Он опрокинул виски.

– Потом... Потом меня выгнали из детского сада. Просто среди дня воспитательница выставила за ворота, и я оказался один, впервые один в огромном городе. Я побежал домой, но заблудился, страх, неведомый раньше, проникал в каждую щелочку моего тела, ощупывал меня, вкрадчиво обнимал... Я проплутал весь день. А мой обезумевший отец тоже бегал по городу и с трудом отыскал меня вечером где-то на задворках рабочего района – голодного, истощенного страхом, с мокрыми штанишками... И с того дня страх обнимал мою маленькую душу, не отпуская ее, держа в своих цепких паучьих пальцах... Потом, в знаменитую Хрустальную ночь, разгромили отцовское архитектурное бюро... – он глубоко вздохнул, вытянулся в кресле, махнул рукой... – Словом, последним кораблем из Гамбурга мы отплыли в Палестину, и когда корабль причалил в Яффском порту... Ну, Яффский порт, как вы знаете, мелок... Корабли бросали якорь далеко от берега, ишув высылал к кораблю лодки, в которых огромные амбалы – их называли почему-то «жлобами» – ловили пассажиров, прыгающих с высокого борта. Это было очень страшно: лодка внизу кажется ма-аленькой, ее мотает на волнах, и ты должен прыгнуть с такой высоты бог знает куда – в руки какому-то жлобу, который неизвестно, успеет ли тебя поймать! Женщины кричали, плакали. Мужчинам тоже было не по себе...

...Тогда папа раздвинул нерешительную толпу, взял меня на руки, поднял над бортом и бросил вниз! И вот за те несколько мгновений, пока я летел, пока огромное солнце догоняло меня и синий ветер бил мне в грудь и между ногами упругим парусом, мой страх исчез! – Йона улыбнулся, повертел в руках свою рюмку, поставил ее на откидной столик. – Да, мой страх высох на соленом морском ветру, испарился!... И знаете... я прошел все наши войны, служил в десантных частях, был парашютистом, мне приходилось в жизни терять друзей, собирать их по кусочкам, переживать за близких, красться в ночи за врагом с финкой в руке, ступая осторожно, как рысь... боясь наступить ногой на ветку. И каждая жилочка моего тела была как клинок, и вопила о жизни. Но того липкого мерзкого страха, того обморочного унижения... я не испытал больше ни разу! Никогда!...

Он откинулся к спинке кресла, мы помолчали...

– И сейчас... вы отыскали свой дом?

– О да, разумеется... Не стоит об этом говорить... Идиотская затея... Послушайте моего совета: никогда не оглядывайтесь!

Объявили посадку, велели пристегнуть ремни... А я спохватилась, что не прочла дорожной молитвы. Расслабилась, поручила свою участь заступничеству орущего без продыху младенца... Я достала календарик, на обороте которого были напечатаны мелкими буквами на иврите эти несколько строк – поплавок надежды стольких поколений странников.

Йона увидел, усмехнулся, – он, конечно, принадлежал к светской, так называемой левой, части общества.

– Ах, да, – буркнул он, – конечно... Очередное прошение в высшую инстанцию...

И пока самолет снижался, и когда уже извилистая кромка Тверди обозначилась за синей границей Средиземного моря, он все пил и говорил, усмехаясь, что бюрократию придумали евреи, а главный бюрократ – сам Господь Бог. Это его окончательную подпись в Книге Жизни мы ждем в Судный день ежегодно, говорил он, и трепещем, как перед высочайшим чиновником, и толпимся в синагогах, и стараемся не раздражать Его, и желаем друг другу «Благоприятной подписи в Книге Жизни» – в огромном гроссбухе этой несправедливой, грязной, подлой, чудовищной, упоительной жизни...

Случилось так, что в начале той осени, в день своего рождения, я проснулась в Риме, в отеле на виа Систина, – как всегда, в пять тридцать утра.

Сначала я неподвижно лежала, следя за тем, как вкрадчиво ползет по высокому потолку стебель солнечного света, и думала: я счастливый человек, мне пятьдесят, у меня живы родители, и я в Риме...

Мне пятьдесят, думала я, осторожно поворачивая так и сяк новую эту, оглушительную дату, я счастливый человек, я написала кое-какие книги... мои дети при мне, и родители живы, и мне пятьдесят, и я – в Риме, я в Риме, я в Риме!

Накануне мы с моей подругой, которая спала сейчас на соседней кровати, заблудились в парке виллы Боргезе. Сначала бродили по аллеям, спланированным некогда лучшими архитекторами Италии, между стволов головокружительных пиний, говоря о таких вещах, о которых даже с близкими говоришь, только оказавшись вне обыденного круга; затем, уже в сумерках, спохватились, что не понимаем – куда идем, бодро направились в противоположную сторону и оказались в какой-то глухомани с безответными белоглазыми античными статуями...

И не испуганные еще, но иронически растерянные, наперебой пустились выуживать из памяти гумилевские строки:

– «В аллеях сумрачных затерянные пары /Так по-осеннему тревожны и бледны, /Как будто полночью их мучают кошмары...»

Четвертая строка не давалась, не шла, а между тем нешуточно темнело, нас обнимала зловещая, как чудилось, тишина... Тогда две встревоженные дамочки потрусили наугад куда-нибудь...

– «Здесь принцы грезили о крови и железе, /А девы нежные о счастии вдвоем, /Здесь бледный кардинал пронзил себя ножом...»

И правильно сделал, сукин сын, заметила моя подруга, прибавляя шагу, – вымогатель, вор, бандит, вся эта коллекция картин на вилле – неправедное имущество... Я возразила, поспевая за ней, что это мог быть и другой кардинал, не Сципионе Боргезе... Все они одним миром мазаны, отвечала та, все бесстыдно обирали художников...

Мы покружили еще в «аллеях сумрачных», накапливая паническую усталость, пока наконец не вышли к смутному за деревьями просвету, откуда слабо доносилось шевеление электрической туши огромного города.

– «Но дальше, призраки! /Над виллою Боргезе /Сквозь тучи золотом блеснула вышина, /То учит забывать встающая луна...»

Луна, как выяснилось, уже встала – мраморная римская луна, фрагмент археологической добычи. Мы спустились с холма и минут через двадцать вышли на пьяццу де Треви, к легендарному фонтану, вокруг которого не протолкнуться было от туристов.

Из мягко подсвеченной арки Академии святого Луки по-хозяйски выступал мужиковатый Нептун, в гигантскую раковину которого впряжены были плавно рвущиеся вперед морские кони Николы Сальви. И вся эта совершенно театральная сцена гудела, жужжала, рокотала водой, прикатившей сюда по древнему акведуку, сооруженному еще полководцем Агриппой задолго до нашей юной эры, в – страшно выговорить! – девятнадцатом, опрокинутом в вечность, столетии, звучала голосами, музыкой, детскими возгласами...

Становясь к фонтану спиной, туристы через плечо кидали в воду монетки...

...Бледный солнечный побег достиг наконец гардин и стал медленно прорастать сквозь синюю ткань... Я тихо поднялась, оделась и, стараясь не лязгнуть ключом, вышла из номера.

Подслеповатая, из-за опущенных жалюзи, виа Систина с медленным скрипом приоткрывала то один свой глаз – кондитерскую, то другой – продуктовую лавку... На углу зеленщик выкладывал из корзин на прилавок влажно вздыхающий товар...

Я пошла наугад, почти наощупь, как в детстве: со слипшимися от сна глазами бредешь в январском рассветном студне в гостиную, чтобы первой нащупать под елкой подарок... – и минут через десять оказалась все у того же фонтана Треви.

В слабом растворе утреннего солнца было особенно заметно, сколь невелика эта, пустая сейчас, площадь, и как светла, как грандиозна восставшая из недр ее скульптурная группа с крылатыми морскими конями и опоясанным летучими складками Нептуном, мускулистой ногою ступившим на гребень раковины... Мерным шумом потоки низвергались в бассейн фонтана, – все было ополоснуто отраженными волнующимися бликами.