Читать онлайн «Ручная кладь». Страница 14

Я полагала, он смутится. Ничуть: не переставая улыбаться, Меир сокрушенно покачал головой:

– Да, да... Великое искушение, большая беда... Господь отнял у них разум. И британцы выкинули их из страны – и были правы! Ведь Англия в тридцать девятом объявила Германии войну. И когда генерал Роммель придвинулся со своими войсками к границам, темплеров погрузили на корабль, который отплыл в Австралию... Часть из них бежала на Кипр, но затем все равно рассеялась по разным землям... Понимаешь, британцы боялись, что темплеры станут сотрудничать с нацистами. И были правы, правы! А сейчас дети и внуки тех, изгнанных, приезжают сюда туристами из Германии, из Австралии, даже из Новой Зеландии навестить могилы и взглянуть на дома своих предков... Понимаешь, Иерусалим... это для темплеров не пустой звук! Нет, не пустой звук... А они видишь как... – и развел руками, – оплошали!

– Оплошали?! Похоже, тебе их жалко?

– Жалко, – кивнул он, улыбаясь. – Когда людей выгоняют из домов, с детишками и стариками... всегда жалко. Я только представлю, как они грузятся на корабль с двумя чемоданами на целую семью...

– Но ты сам сказал минуту назад, что британцы выгнали их справедливо!

– Ну и что, – легко ответил он. – Справедливо это справедливо, а жалко это жалко.

– Пойдем, – сказала мне дочь по-русски. – Ты начинаешь заводиться, это хорошим не кончится.

Она знает наперечет все мои больные мозоли.

– Вот, наблюдай, – заметила я. – Восточный человек, легкий человек. Никто из его родных не лежит в какой-нибудь яме под Киевом или Вильнюсом... и вот он уже посторонний.

– Он не посторонний, – мягко поправила дочь. – Он просто, он... милосердный.

– Еще бы, ведь из кожи его родных не делали кошельков и абажуров соплеменнички всех этих утонченных аптекарей-флейтистов.

Она уже тянула меня за руку.

Гуськом мы возвращались по узкой, усыпанной щебнем тропе среди могил.

Меир все говорил и говорил. У меня все люди ухожены, повторял он с гордостью. Все – под надежным присмотром.

Я хотела заметить, что его люди навеки уже пребывают под присмотром самым надежным, но вовремя себя остановила.

Веселая птичья жизнь пронизывала гривы лохматых сосен. И азартней всех где-то в сердцевине крон соревновались два голоса: упоенная длинная трель и щеголеватое щелканье на два тона ниже. А где-то в вышине попискивала третья, бродячая птичка, пролетная, неместная, чужая.

И, как обычно, о приближении заката возвестило великолепное трио самых звучных местных запахов: канифольно-терпкий мирт, утонченный лимонник и ангельское забытье лаванды...

Само собой, небольшая купюра проследовала в карман затрепанной рабочей куртки кладбищенского сторожа – в благодарность за экскурсию и на поддержание старых плит. В конце концов, подумала я, в цивилизованных обществах берегут чужие могилы. Боль это боль, а справедливость это справедливость.

– Вы такие симпатичные, – повторял Меир, прихлебывая из кружки совсем уже холодный и неисчерпаемый кофе. – Приводите своих друзей, всех гостей приводите! Я их тоже познакомлю с моими людьми.

Перед тем как выйти за ворота, мы оглянулись.

Его скамейка недаром, видимо, врыта была посреди участка: ни дать ни взять капитанский мостик на Летучем голландце. И на этом мостике, блаженно плавясь в мареве закатного солнца, под парусом индийской сирени плыл среди своей уютной вечности кладбищенский капитан Меир...

Таксист не знал адреса монастыря. Он не знал даже его названия, словно не был иерусалимским таксистом, накрутившим на руль все переулки и подворотни этого города.

– Русский женский монастырь! – повторила Кира. – Прямо на вершине Масличной горы, как же ты не знаешь! Такая высокая – стрела в небо – колокольня...

– А! – кивнул он. – Вот бы и сказала – «Русская Свеча». Знаю, конечно...

И пошел петли вертеть по извивам Восточного Иерусалима, сначала петля на петлю вниз, к монастырю Марии Магдалины, и оттуда вверх, вверх, осторожно протираясь по кишочкам улочек в гору, пока не выполз на маленькую площадь, всю засиженную лавками, тележками, лотками, шавернами.

– Где-то здесь, между заборами, – сказал таксист, – можно пронырнуть к воротам.

Притормозил у овощной лавки – уточнить адрес, и сразу пацан лет семи подбежал и локтями ввалился к нам в открытое окно, полез в бардачок, стал откручивать висящего на лобовом стекле медвежонка.

Я, давно избавленная от умиления перед местными «босоногими сорванцами», сказала по-русски:

– Пошел вон! – и ладонью отодвинула юного наглеца от машины.

– Узнала, вон тупик! – воскликнула Кира; мы рассчитались и вышли.

К воротам монастыря от площади и правда вел узкий пенал глухого тупика.

Мы углубились между каменными стенами, осторожно огибая и переступая через играющих, ползающих, сидящих на земле детей, как всегда в таких местах чутко ощущая границы собственного настороженного тела. Наконец достигли железных ворот, крашенных зеленой краской, и позвонили.

Щуплый, как подросток, старый араб – видимо, сторож – сразу открыл и, улыбаясь, жестами пригласил войти, переступить порог. Ему было указание от игуменьи.

По дорожке вдоль мощных кипарисов и старых олив мы пошли, сопровождаемые кошками и ленивым побрехиванием крупной белой собаки местной породы, пастушьей, так и называемой здесь – «ханаанейская».

Приглашая на обед, игуменья звала прийти пораньше. Она хотела лично показать территорию монастыря.

Впервые я оказалась вблизи от этой сквозистой напросвет колокольни, которую издали вижу со своего балкона – со стороны Иудейской пустыни. Да ее и с самого Мертвого моря немудрено увидеть: шестьдесят четыре метра ввысь, да еще на вершине одной из самых высоких гор Иерусалима.

– Я покурю? – чуть виновато, как все курильщики в присутствии инаких, сказала моя приятельница. – Есть еще минут семь...

И мы присели на скамью неподалеку от дверей в покои игуменьи. Тут же возник крупный рыжий кот с зеленым ошейником, требовательно окликнул нас и сел сторожить: разные тут шатаются, не худо и присмотреть.

Новенькая скамья, из тех, что рекламируются в каталогах дачных забав – кокетливая, с растопыренными деревянными коленями, с чугунными вензелями на спинке, – стояла между жилистых стволов долговязых кипарисов. Вокруг были расставлены огромные глиняные кадки с геранью – алой, розовой и бордовой, истомно игравшей под ветерком; здесь, на маковке Масличной горы, воздух дышал и шевелился даже в лютую жарь. Высота спасала.

А сегодня еще и день был игристый, сквозной, пестро-солнечный. С высокого куста неизвестного мне названия свисали в изнеможении крупные цветы-колокола, и один из них светился изнутри лампадой, зажженной лучом, что вертикально пронизывал густую крону до каменной глубины двора.

Небольшая площадь перед игуменским домом, замощенная крупными розовыми плитами, была до блеска отшлифована подошвами тысяч паломников, монахинь, туристов.

– Огромная территория, – заметила я. И Кира отозвалась, лениво щурясь в летучем дымке своей сигареты:

– Еще бы... тут квадратных метров тыщ пятьдесят пять будет. Одна каменная ограда километра полтора.

– И это все тот же архимандрит Капустин отхватил? Она кивнула:

– Он, он... Отец Антонин. Вот уж кто радел за православные угодья на Святой земле. Он ведь приобрел здесь несколько участков, на Елеонской горе.

– А как ему удавалось турок охмурять? Везучий был? Она задумалась.

– А что такое везение, если подумать? Энергичный он был, талантливый и, надо полагать, чертовски обаятельный человек... Представьте эту тьмутаракань году в 1870-м. Сидел здесь турецкий чиновник, какой-нибудь Селим-эфенди, и выдавал фирманы на покупку земельных участков тем, к кому душа лежала. Вот и ездил к нему архимандрит чаевничать, и подарки посылал – эфенди, понимаете, имел слабость до «чай-москоби». И что забавно: землю здесь купить мог только местный житель. Поэтому все оформляли на подставных лиц. Для архимандрита Антонина Капустина землю покупал еврей Яков Леви, а для католиков – еврей Ротисбон.

– Да, забавно, – отозвалась я. – Мог ли тот и другой покупатель представить, что лет через сто...

– Что ж вы не заходите?! Мы обернулись. До назначенного времени оставалось еще минуты две, но игуменье, верно, доложил уже о нашем появлении кто-то из монахинь.

– Матушка!

Моя приятельница торопливо загасила сигарету и поднялась.

Об игуменье она рассказывала давно, и все удивительное, все какое-то не «сановитое»: работает на токарном станке, мастерит изумительной красоты шкатулки из пальмового дерева и ливанского кедра, дивно их расписывает. А среди окрестных арабов прозвище имеет: «Матушка-молоток», потому как однажды ночью, спасая жизнь, отбивалась молотком от забравшихся к ней воров, то ли наркоманов в поисках денег, то ли искателей настоящей поживы – в монастыре все же много икон в золотых окладах. И отбилась, хотя от страха чуть не померла и, как рассказывала Кире, усмешливо понизив голос, «рубашку всю обмочила».