Читать онлайн «История доллара». Страница 6

Пока традиционный уклад жизни индейского общества и экология лесов рушились, колонисты открыли, что и сами могут использовать вампум в качестве валюты, таким образом, индейцы, сами того не желая, оказались в роли центрального банка страны, с охотой выкупая вампумы в обмен на мех. Однако мало-помалу они выходили из этой игры. Жадные колонисты использовали более производительные стальные дрели, избыток подрывал стоимость вампум а. Англичане обвиняли в мошенничестве голландцев, те и другие возлагали вину на аборигенов. Один фатом вампума, по общему уговору, приравнивался к длине руки, и голландцы жаловались, что индейцы отправляют принимать платежи самых высоких мужчин, а выплачивать — почти гномов.

Индейцы с легкостью выявляли подделки, и все вампумы, сделанные из «камней, кости, стекла, мидий, рога и даже дерева и битых бус», возвращались в карманы белых людей, тогда как «качественный, блестящий вампум, в просторечии манхэттенский», исчезал в лесу. В 1648 году Верховный суд Коннектикута постановил, что вампум больше «не уплачивают и не принимают к оплате, иначе как сплетенным надлежащим образом, то есть не слишком большим и не слишком маленьким и не составленным некрасиво или в беспорядке, как бывало прежде». За сорок лет колонисты огнем и мечом проложили свой путь к местной валюте. В 1649 году Массачусетс прекратил ее использование, хотя, по всей видимости, она просуществовала в качестве денег среди белых за пределами Нью-Йорка вплоть до 1701 года. Для оформления договоров с индейцами вампум использовали до самого XIX века, что служило ярким примером его преимущественно ритуального. немонетарного значения. В последний раз обмен вампумом произошел в Прери-дю-Шьен в 1825 году, когда тысяча предводителей племен собралась выслушать ультиматум белого человека — сцена, прекрасным образом запечатленная двадцать лет спустя на пяти-, десяти-, двадцати— и пятидесятидолларовых банкнотах банка штата Висконсин.

УИЛЬЯМ ФИПС. сильный, хорошо сложенный и абсолютно неграмотный в свои восемнадцать, обратил взор к морю — в том месте, где река Кеннебек впадала в широкий поток англо-американской империи. Он работал подмастерьем на местной верфи, а в 1673 году пешком отправился в Бостон, на верфь покрупнее, чтобы устроиться корабельным плотником. Эта отрасль процветала: первый американский корабль спустили на воду в 1631 году, и уже к концу века каждое третье британское судно строили в Америке. Страна была мечтой для любого агента по корабельному снаряжению, огромным складом мачт и рангоута, дегтя и канатов.

«По внешности своей он был высок, выше большинства прочих мужчин, широк также, как высок, и силен так же, как широк: он был во всех отношениях недюжинным и мог одолеть такие тяготы пути и голода, которые убили бы большинство прочих». Уильям Фипс сошелся с молодой вдовой Мэри Спенсер Гулль, добился расположения ее отца — капитана судна и земельного спекулянта. Оба Гулля с готовностью поверили обещанию молодого человека, что однажды он возглавит один из кораблей флота его величества и станет так богат, что построит для своей жены прекрасный кирпичный дом на Грин-Лейн.

Фипс начал с того, что заключил соглашения с несколькими купцами из Бостона о постройке корабля на семейной ферме, который предстояло поставить вместе с грузом (вероятно, строевым лесом и провиантом). Но отношения с вабанаки ухудшались. 14 августа 1676 года близлежащее поселение разорили внезапно налетевшие индейцы, около пятидесяти поселенцев убили. Корабль Фипса был спущен на воду, но его груз еще ждал на берегу, когда с противоположной стороны залива потянуло дымом. Молодой человек не терял ни минуты: оставив ферму и строевой лес поджигателям-вабанаки. он погрузил на корабль семью, соседей и умчался в безопасный Бостон.

может, в Бостоне жить было безопаснее, но город тогда тоже был разорен. Местные купцы, как и повсюду, не могли достать денег — звонкую монету, вращавшую колеса заграничной торговли. Чтобы накопить свое серебро, почти все колонии рано или поздно устанавливали замену для внутренних расчетов. На какое-то время вампум стал «законными деньгами», подходящими для выплаты долгов и налогов; за ним последовали бобы, ром, гвозди и пшеница. Один поклонник называл их «твердой валютой».

Сноровка в замене валюты стала второй натурой людей, постоянно имевших дело с новшествами, но концепт «законных денег» превратился в бикфордов шнур, заложенный под древнее право королей регулировать денежное обращение, скромную, но значимую декларацию о намерениях колониальной Америки. То, что началось как уловка, мало-помалу сформировало альтернативный опыт, пока над отношениями Британии с ее колониями не начали сгущаться тучи взаимного раздражения.

Поиск звонкой монеты продолжался: золото и серебро имели очевидные преимущества в качестве денег, как обнаружил судебный пристав в Спрингфилде, чей ялик опрокинулся, утопив налоговые поступления за год, уплаченные сушеными бобами. В Виргинии, где законной валютой являлись гвозди, властям пришлось вмешаться, так как люди ради денег принялись сжигать собственные амбары.

Поскольку серебро в Северной Америке нельзя было найти или добыть из шахт, его приходилось накапливать манипуляциями и предприимчивостью.[18] Колонии вывешивали курсы обмена серебряной монеты, где она сильно переоценивалась. В Англии каждый мог получить за свой испанский доллар четыре шиллинга и шесть пенсов — курс, высчитанный для серебра не кем иным, как Исааком Ньютоном в 1717 году. Однако колонии были готовы предложить особые условия — пять шиллингов в деньгах Виргинии, шесть — в Массачусетсе. Несмотря на выпадавший время от времени неожиданный куш, от такой политики у торговцев кругом шла голова: курсы валют менялись год от года и в зависимости от монеты в процессе борьбы колоний за наличные деньги: серебро там подчинялось странным приливам и отливам. В один прекрасный день вся испанская монета в Массачусетсе могла навострить уши и двинуться на юг, подобно перелетным птицам, чтобы перезимовать в Виргинии. Иной раз все голландские доллары на континенте внезапно вымирали, словно зомби, и возвращались в свои нью-йоркские гнездовья. Это раздражало не только купцов. В 1679 году губернатор Виргинии приступил к накоплению песо, стоимость которых официально держалась на уровне пяти шиллингов. Когда нехватка денег стала ощутимой, он произвольно установил их стоимость в шесть шиллингов за песо и расплатился по такому курсу со своими войсками.

Купцы Нью-Йорка хотели, чтобы вся иностранная монета шла в переплавку и перечеканивалась в английские шиллинги, но англичане предпочли более дешевый путь и издали королевскую прокламацию, запретившую кому-либо предлагать за испанский доллар больше шести шиллингов. Как большинство британских законодательных актов в отношении колоний, прокламация оказалась нежеланной и неэффективной.

Серебряные монеты, перетекавшие туда-сюда через американские порты и плантации, были невероятно разномастными. Их привозили люди вроде Уильяма Фипса, который, женившись и преуспев в командовании кораблем, присоединился к карусели торговли материковых колоний с Карибами. Сахар был так выгоден в Вест-Индии, что плантаторы распахивали под сахарный тростник каждый акр земли, и все следующее столетие жители Новой Англии кормили Вест-Индские острова подобно кораблям в море, поставляя бочки соленый свинины и говядины, сушеную перемолотую рыбу для рабов, засоленную рыбу, высушенный лес, мед, лошадей и цыплят в обмен на местную патоку и пиастры. Большая часть этой монеты или ее тень — выписанные в Лондоне векселя — уходила на приобретение английских мотыг и топоров, еще, вероятно, юбок и книг.

В массе своей колонисты были чопорными провинциальными ханжами в грубой одежде и со сдержанными манерами, аскетичным домашним бытом и кругом чтения в пределах Библии короля Якова. Они лепились к берегу, как моллюски, и не стыдились процеживать грязь пиратства ради испанского серебра. Эти люди могли построить корабли, натянуть такелаж и снабдить команду ромом, не задавая лишних вопросов. В 1646 году счастливый шторм занес промышлявшего морским разбоем капитана Кромвеля в Плимут с грузом испанского серебра и экипажем из восьмидесяти человек, «столь истосковавшихся по выпивке, что они стали подобны безумцам». Всем было все равно. Жизнь в городе остановилась. «Моряки истратили и расточили среди жителей огромную сумму денег».

Полновесные, блестящие монеты редко задерживались в колониях, прежде чем пройти по кругу и окольными путями атлантической торговли отправиться назад: в затерянной на краю земли и забытой Богом Америке оставались лишь отбросы монетных дворов мира. Даже испанские доллары, которыми пользовались ее жители, здесь теряли около четверти своего веса. Многие деньги были очень старыми, истертыми на протяжении долгих лет хождения у бесчисленных владельцев, с едва различимыми надписями. Новые же в местном климате увядали очень быстро, и это никого особо не беспокоило. Крепкие руки могли разломать испанский доллар пополам, выскоблить его серебряные внутренности и соединить две половинки капелькой свинца или ртути. Монеты кромсали, сжимали, просверливали и набивали. «Пропотевшие», они часами тряслись в мешке, а вес, который терялся по ходу, накапливался в швах. С ободка монет могли снимать стружку. «Мне горько говорить об этом, — писал в 1699 году из Нью-Йорка граф Белломонт, — но это святая правда: англичане здесь столь беспутны, что я не отыскал ни единого заслуживающего доверия человека, с которым можно было бы иметь дело. Я был вынужден нанять в качестве секретаря собрания на эту сессию одного малого, которого давеча осудили в этом городе за порчу монеты».