Читать онлайн «Возмездие». Страница 8

Ко мне подошел мужчина постарше и завел беседу о поездах и недавних «находках», сделанных как раз на этой станции. Долговязый и тощий, как жердь, в длинном плаще. Я принял его просто за энтузиаста-единомышленника, и некоторое время мы вели ученую беседу о редкостных «залетных птичках» с юга и вымирающих «породах» Северо-Шотландского нагорья. Незнакомец действительно разбирался в локомотивах. И тут, когда я уже всерьез увлекся его рассказами, он вдруг свернул на религию, да так искусно, что столь резкая перемена темы не показалась надуманной. В те годы мое воображение еще не проводило надлежащую грань между паровыми машинами и божественным.

В наши дни незнакомый мужчина, заговоривший с двадцатилетним мальчишкой в подобном месте, вызовет подозрения известно какого сорта, но этот человек был далек от плотских устремлений. Ему всего-то была нужна моя душа. Звали его Джек Эварт, и принадлежал он к баптистской общине на улице Шарлотты, известной всему Эдинбургу независимой евангелистской церкви. У него был отлично подвешен язык, и он умел соблазнять словами о любви, сострадании и спасении, этой утонченной смеси из лести и угроз, владеть которой обучен любой сектант. Одинокого и впечатлительного паренька втянул в себя ободряющий и убаюкивающий мир, сиявший в его речи. Тебе обещали братство и никакой неопределенности.

Не прошло и нескольких недель, как я стал членом одной из тогдашних фундаменталистских христианских сект. Доселе я во всем слушался отца. Я оставил школу, поступил на почтамт и был хорошим сыном. Настало время сделать что-то самому и для себя.

В Общине я наткнулся на Бобби Кингхорна. Так вот в чем состояла его тайная жизнь! Подозреваю, что мы были своего рода культом, сектой по типу Плимутской братии или «вифризов», непримиримых схизматиков Свободной пресвитерианской церкви Шотландии. Для молодого человека, ищущего в жизни точку опоры, это был мощный магнит. Сейчас я мало чего могу припомнить, кроме нашей исключительной заносчивости: члены Общины на голову выше всех прочих людей, они уже «спасены», на них не распространяются общепринятые нормы и уж конечно они не снисходят до жалости. Сам того не ведая, я жил теперь в спичечном коробке с людьми, которые считали, что могут управлять миром. В конце концов, разве не правда, что эта церковь, состоящая из одной-единственной общины, смогла позволить себе финансировать собственных миссионеров в Африке и Азии?

Община славилась свирепостью проповедей. Наш пастырь Сидлоу Бакстер, воистину пламенный оратор и певец адских мук, напоминает мне тех «мобильных» проповедников, которые сейчас огребают миллионы на религиозных телеканалах Америки. Перед тем как найти Бога, он работал бухгалтером и обожал классифицировать человеческие слабости. На кафедре его несло, он метал громы и молнии, умасливал и грозил, молил и гневно требовал; его проповеди являлись кульминацией наших духовных бдений, которые во всем остальном были скучнейшей рутиной из объявлений, пения гимнов и чтения вслух.

Удерживали меня там ранее незнакомый тип общения, а также искренняя, пусть и эфемерная, убежденность этих людей в собственной правоте. Я был заворожен звучным мистицизмом Откровения, волнующей безапелляционностью Бытия. Общину я посещал несколько раз в неделю: ради двух воскресных служб и один-два раза по будням. Еще там устраивали тихие, благопристойные мероприятия, проводили чаепития или сборы пожертвований. Ну и, разумеется, как в любой другой секте, имелась своя «политика» в отношении вещей, которые дозволялись, и куда большее число запрещений вроде табу на кинематограф, танцевальные залы, пабы или только что изобретенное телевидение. Они бы и радио отменили, да только уж очень глубоко оно проникло в нашу жизнь.

Те, кто постарше, были до фанатизма озабочены собственным статусом. Если кто-то из новичков или гостей по незнанию плюхался на «чужую» скамью, ее «законный владелец» встречал эдакое посягательство яростной вспышкой негодования. Надуманные ссоры, мелочные обиды, недалекие умишки, все как один. Да, пусть так, но я чувствовал, что меня приняли. Наиболее близким из них по-прежнему оставался Эварт, мой «вербовщик». Я обнаружил, что он прямо-таки специализировался на привлечении молодых людей и при этом искренне интересовался поездами: весьма неортодоксальная форма евангелизма.

Община, тем не менее, с неизбежностью влезла в мои нечестивые наслаждения, сиречь поисковые экспедиции и сбор промышленной информации. К тому же осложнились отношения с родителями, которым все это сильно не нравилось и внушало страх за сына. Возникало впечатление, что чем бы я ни занялся, моя манера не на шутку увлекаться гарантированно отчуждала родных.

Все это время я жил с родителями; от меня ждали, что в определенное время суток я обязательно буду дома, что мое поведение не вызовет нареканий. Мы были дисциплинированной шотландской семьей. Мои велосипедные прогулки, исчезновения в поисках локомотивов, моя сдержанная истовость никогда не нравились отцу с матерью. К 1939 году узы привязанности к ним начали истончаться, между нами пролегала все большая дистанция. Мне уже становилось тесно в родительском доме, и чем больше я замыкался в мире Общины, тем сильнее восставал против установленного отцом распорядка.

За пределами Общины личной жизни у меня не было. Не было и подружек; на почтамте вообще работало очень мало женщин, потому что они шли в сиделки, сестры милосердия или общепит, а на госслужбе было принято оставлять работу сразу после замужества. Была одна девушка по имени Каролина Джордан, дочь наших соседей, которой я помогал с математикой и латынью. Ее отец вроде бы что-то такое планировал на наш счет, но из этого ничего не получилось.

В Общине я познакомился с молодой женщиной, чьи родители тоже входили в нашу паству, и мы как бы начали встречаться — в самом приличном и благопристойном смысле. Ее мать поистине внушала трепет, была сосудом бескомпромиссной нравственности. Танцплощадки, кинотеатры и тому подобные гнездилища греха были для нас закрыты; мы ходили друг к другу в гости, отправлялись на долгие загородные прогулки и загружали себя общинными делами.

Я знаю, что многого недобрал в детстве. Меня ставили в тупик общеизвестные вещи, а мое эмоциональное воспитание находилось на зачаточном уровне, пока его вообще чуть не пригасили, как фитилек, в лагере для военнопленных несколькими годами спустя. Меня словно вилами подхватывали и перебрасывали дальше: со школьной скамьи на госслужбу, с госслужбы в армию, из армии в ад.

Хотя сейчас я очень далек от того юнца, который с готовностью кинулся в сектантские объятия, моральная убежденность в том, что я «спасен», что я в самом деле нашел Бога, в какой-то степени помогла выжить. Уходя на войну, я был полон идейности и веры. За три с половиной года плена понятие личного авторитета претерпело кардинальную перестройку. В той атмосфере, в условиях чудовищного давления рядовой солдат мог вдруг стать вожаком и опорой, и никто не ставил под сомнение его командный статус. Должно быть, я наблюдал все это через призму незамутненного протестантизма, будто нас вернули в эпоху Ветхого Завета. Я даже ощущал, как растет мой моральный авторитет, что я сам расту как человек, несмотря на голод, грязь и страдания. Отдельные «традиционные» командиры, даже ряд старших офицеров, канули в болото без следа. И уж если благодарить Общину, так это за то, что она помогла мне выковать броню из упрямства, благодаря которой я смог пробиться.

В молодые годы я не питал интереса к политике и мог с головой погружаться в религиозный восторг и восхищение механикой. Безжалостная природа мира тридцатых не доходила до сознания в полной мере, пока наконец отец не подтвердил мои худшие опасения. Как-то раз, весной 1939-го, прогуливаясь со мной по приморскому бульвару Йоппы, он вылил мне на голову ушат холодной воды, когда я вежливо поинтересовался его планами на лето. Поскольку война стоит на пороге, заявил мой отец, на отпуск надежды мало.

Когда чуть позднее ввели воинскую повинность, я решил не то что бы уклониться, а как бы подстелить соломки. Сказано — сделано. Я подал заявление в так называемый Дополнительный резерв Королевских войск связи, куда как раз принимали телефонистов нашего почтового ведомства. Вплоть до объявления войны я мог преспокойно нести службу в учебном лагере связистов при Шотландском военном округе.

Вот так и вышло, что 4 мая 1939 года на свете появился связист Ломакс Э. С., личный номер 2338617, место несения службы — замок Эдинбург. Казарма располагалась за северной крепостной стеной, близ батареи Миллз-маунт, откуда открывался великолепный вид на города у подножия и еще дальше, на Ферт-оф-Форт вплоть до самого Файфшира на той стороне залива. В то лето весь «учебный лагерь» состоял из меня и еще одного парня по имени Лайонел.