Читать онлайн «Укрощение тигра в Париже». Страница 16

Однажды, взяв Наташкину грудь в руку, писатель почувствовал, что совершает преступление. Не то нехорошее-запрещенное секс-действие, которое «нельзя» и все же именно поэтому необыкновенно сладко совершить, но по-человечески нехорошее, как скажем, поманить ребенка конфетой и, не дав ему конфеты, ударить его по голове трубой. Есть вещи, которых не совершают даже самые злые люди. Писатель выпустил из руки обожженную грудь девушки, пробормотал «Джизус факинг Крайст!» и встал. Голый, он пошел в ливинг-рум, включил ТиВи и сел в кресло. Тупо глядя в неприятную рожу диктора, хвастливо читающего американские местные новости, он поклялся себе, что возьмет эту женщину в Париж. Потому что, несмотря на все гадости, которые тебе сделали люди, иногда, один раз во много лет, все же нужно быть человеком. Просто так. Ни для кого, но для себя. «И меня совершенно не заботит, что она обо мне думает. И тем более, что она мне совсем не нужна. Значит, я не ищу своей выгоды!» Глядя в ТиВи, писатель попытался было расколоть себя и найти возможно скрываемую им выгодность приезда женщины в свиных сапогах в Париж. И не нашел.

— Может быть, пойдем в магазин? — спросила она, выйдя из спальни, одетая именно в свиные сапоги и все ненавидимые им одежды. — Купим еды, вина.

— Пойдем в магазин.

Они ели, пили, грустно лежали на матрасе. Писатель смотрел ТиВи по множеству часов. Наташка ходила по квартире хмурой тенью, много спала, иногда присоединялась к нему у ТиВи. Было непонятно, почему она не бунтует. Может быть, потому что ей нельзя было с ним ссориться. В Лос-Анджелесе она была сильна уже одним сознанием того, что может снять телефонную трубку, позвонить мужчине и отомстить писателю, выспавшись с другим самцом. Здесь, в Нью-Йорке, у нее практически не было знакомых… Не умея быть суровым и не желая быть суровым, суровый по необходимости, он решил снять с нее часть гнета и позвонил приятелю Кириллу. Кирилл знал, как следует развлекаться, и развлекался очень часто. Писатель решил развлечь Наташку.

— Конечно, приходите, — сказал Кирилл. — У меня есть трава. Есть бутылка виски. Выпьем, покурим, потом что-нибудь придумаем.

Она обрадовалась, когда узнала, что они покидают Бруклин, и телевизор, и фотографию коротконогого в детстве. Она впервые, может быть, улыбнулась. Он, запирая дверь, выходя последним, даже украдкой с отвращением плюнул на прощанье в обширное помещение, где происходила полужизнь коротконогого, замаскированная под жизнь, но не жизнь. Только телевизор он обласкал взглядом. Телевизор, к которому люди его класса несправедливы. Милый телевизор, скрасивший ему эти трудные дни. Причмокнув губами, он послал «мозгопромывочной машине» воздушный поцелуй.

У Кирилла скрещивались на мольберте две ржавые шпаги с тусклыми рукоятками. И шпаги и мольберт Кирилл нашел в мусоре. Окно Кирилла освещало желтое зимнее солнце, проникающее с 49-й улицы. Напротив, до самой Пятидесятой, ничто не торчало из многострадальной земли Манхэттена. Владельцы этого куска острова выколачивали деньгу простейшим способом — между 49-й к 50-й раскинулся паркинг. Кирилл, высокий близорукий парень, товарищ первых тяжелых лет писателя в Нью-Йорке, теперь работал брокером в «И. Джи Хаттон» — продавал медь, пшеницу, рис и сталь на двух языках по телефону. Но не двуязычные телефонные беседы, наполненные цифрами, были главными в жизни Кирилла. Главным был процесс остальных шестнадцати часов его жизни. Под окнами Кирилла, рассыпавшись военной цепью, дежурили продавцы драгс, скрашивающие эту жизнь. Когда высокий брокер появлялся на улице, юноши, представители самой либеральной профессии, приветствовали популярного покупателя радостными криками.

— Ну что ж, для начала выпьем по стаканчику, и я сделаю джойнт, — приветствовал их Кирилл, потерев руки. — Попозже, если хотите, мы можем поехать к Жигулину, он приглашал. Это вам, Наташа… Это вам, Эдичка… Это мне. Есть две груши. Хотите? Вот ножичек…

Кирилл наполнял стаканы, нарезал груши и комментировал свои действия. Глядя на него, Наташка заулыбалась. Как и она, Кирилл родился и приехал в Соединенные Штаты из Ленинграда. Кирилл неопасный и смешной, возможно, решила Наташка: у Кирилла, знал писатель, очень неплохой и сильный член, но с его близорукостью, растрепанными движениями и появившейся в последние годы сутулостью, он производит, да, впечатление неопасного человека. Образ Кирилла еще и дополнительно смягчался интеллигентным, несколько старомодным юмором и плотоядной любовью к съедаемому, выпиваемому и куримому. Ценность этих операций, произведенных совместно с Кириллом, вырастала вдвое.

Они выпили, выкурили джойнт, и еще раз выпили. Наташка и Кирилл заговорили о Ленинграде, а писатель, счастливый тем, что может только улыбаться и переводить взгляд с Кирилла на Наташку, но не участвовать в беседе, улыбался и не участвовал. В Ленинграде он никогда не был. Однако из их беседы о дворцах, каналах, мостах, Невском проспекте и невской воде он извлек умозаключение, к которому приходил уже и раньше, но интуитивно. А именно, что Ленинград Наташки очень отличался от Ленинграда Кирилла. Что ее Ленинград был прост и груб, как ее лос-анджелесские сапоги. Наташка происходила из простых ленинградских жителей, в отличие от Кирилла, отпрыска старой интеллигентской семьи. Кирилла с голубого детства обучили английскому и французскому, и он запросто болтал об искусстве, как иной Джон или Роберт рассуждает о собственном заднем дворе, о его деревьях, кустах, столбиках, качелях, о птицах и насекомых, его населяющих. «Большое дело! — мысленно продискутировал писатель с невидимым оппонентом, который указал ему на простое происхождение Наташки. — Таким вещам учатся в пару лет. Полсотни нужных книг, ежедневное перелистывание монографий по искусству — и, пожалуйста, будет готова интеллигентная девушка. К тому же, — писатель поглядел на Наташку, с уважением глядящую на Кирилла, повествующего в этот момент о директоре Эрмитажа академике Орбели и его жене Тоте Изергиной таким же тоном, каким он только что повествовал о своей бабушке, — к тому же его подружка в грубых американских сапогах имеет уважение к искусству, вон как глазами ворочает! Ее ничего не стоит образовать… Однако это уже будет моя задача, — опомнился от педагогических планов писатель — Я поклялся, что приму ее в Париже, а там уж она разберется сама. Я постараюсь поместить ее в среду образованных людей. Она, кажется, хочет и может быть другой.»

Писатель, вышедший далеко не из среды «буржуа салонов», начинавший сознательную жизнь в рабочем поселке, может быть, преувеличивал значение образования и искусства в жизни отдельной личности, но то, что Наташка с отчаянной завистью глядела на оперирующего сокровищами Эрмитажа Кирилла, ему не показалось.

— Купим пива и пойдем в Централ-парк пошабрим? — причмокивая губами, предложил массовик-затейник.

Затейник знал, как наилучшим образом получить кайф. И умел передать свой эпикурейский, наслажденческий запал другим. Писатель был уверен, что в Централ-парке сейчас холодно и, может быть, очень холодно, а пиво и джойнт, он знал по опыту, еще более охладят тело, но он пошел. И Наташка была довольна. Сидя на скамье среди еще красивых, несгнивших централпарковых листьев, они слушали, уже поглупевшие от травы, как Кирилл в большой шелковой китайской куртке со слишком короткими рукавами объяснял им, как покорным детям:

— Держите дым, не выпускайте и сразу же делайте большой глоток пива. Это увеличивает кайф.

Она попробовала и закашлялась, рассмеялась и опять закашлялась, смеясь. Расхохотался и писатель, выкуривший за свою жизнь, может быть, уже полтонны травы. Кирилл, размахивая руками, выглядел как огородное пугало, куртка была слишком большая, рукава слишком короткие, вышивки на куртке слишком яркие. Несколько листьев свалились на Наташку. Писатель вдруг поцеловал ее, съежившуюся в красной куртке. Кирилл, запрокинув голову, пил из бутылки пиво, кадык вверх — в пустые свободные над парком небеса и тучи.

«Кто ее еще поцелует? — подумал писатель. — Кто у нее есть? Отец у нее умер, когда ей было два дня. Мать у нее в Ленинграде.

Кто ее поцелует? (— Спасибо! — сказала она с непонятным выражением лица и голоса.) — Ее поцелуют, если захотят ебать. И поцелуют по-другому. А вот так, кто ее поцелует?» — спросил себя писатель, не обращая внимания на объект — на Наташку.

Замерзшие, купив бутылку водки, они вошли в высокий, как храм, холл здания на площади Линкольна, где остановился у приятеля Ричарда их друг — фотограф Жигулин. В те времена Жигулин больше жил в Париже, чем в Нью-Йорке. С потолка холла-храма свисали многочисленные люстры. Массивный дормен в форменной шинели проверил их телефонным звонком вверх Ричарду.

— О.К., — разрешил дормен.

Наташка вдруг засмеялась хриплым грубым смехом.