Читать онлайн «Подмены». Страница 40

Двенадцать долгих лет ждали мы того времени, когда воздано будет существу в человеческом обличье за деяния его. Однако не дождались. Земное, как мы поняли, оказалось сильней небесного. Тогда – простить? Но это же означает убрать из сердца, выкинуть, забыть. Как это возможно? „Если мудрец не мстит и не помнит обиду, как змея, значит он не мудрец?“ – вопрошает Талмуд. Но мы ведь не глупцы, хотя благословенной мудрости, наверно, тоже лишены, как люди вполне обыкновенные и, смеем надеяться, не самые дурные. Но мы же и не настолько ничтожны и жалки, чтобы слепо следовать запрету Торы на месть. Запрещение такое не действует, когда речь идёт об убийстве, – это прямое положение той же Торы. Да, он не убивал, этот человек. Но он сделал так, что убили при его содействии, по его указке, в результате его же подлого навета. И смерть настигла его, спустя тридцать три года по совершении этой бесчеловечной подлости.

Наверно, следует уже перейти к нашей истории, где-то по пути задержавшись и на деталях её. Это не жизнеописание, это лишь попытка объяснить то, что именно совершили мы и почему. Смерть, как и жизнь, достойна подробности, собственная и чужая. В смерти все равны: неравные же отползают в сторону или просто не рождаются. Те же, кто не может жить для жизни, о них уже и не стоит сожалеть. Как о нас с Двойрой. Ведь жизнь состоит из времени, но для нас время – понятие давно ненужное, порожнее, отжитое. Да, мы любили жизнь, но мы же сами больше и не нуждаемся в её остатке, в тех днях и годах, какие не принесут ни отрады отмщения, ни надежды на чудодейственное воскресение наших детей. Смерть – последняя черта человеческих дел, сказал Гораций, и мы её подвели, эту черту.

Говорят, человек появляется на свет один и один же из него уходит. В нашем случае это не так. Мы с Двойрой родились вместе, потому что изначально были созданы друг для друга. Вместе и уйдём, по той же причине – жить один без другого для нас не имеет смысла. Но по большому счёту жизнь потеряла для нас смысл в тот день, когда перестали дышать наши дети.

Мы были счастливы, все мы: Нара, наша дочка, старшая из детей, Эзра – средний мальчик, и маленький Гиршик, младший в нашей дружной семье. До войны мы жили в Киеве, на Льва Толстого, недалеко от центра. С первого дня, сразу по окончании Консерватории меня пригласили в Украинский филармонический оркестр, где ещё через два года, уже по завершении аспирантуры, я, занимая место первой скрипки, стал вторым дирижёром, а заодно и ассистентом главного дирижёра, руководителя оркестра, великого музыканта и педагога Зиновия Бекасова. То, что во мне формировался одновременно тип скрипача и дирижёра, не моя вина. Верней, в том нет особой заслуги, просто так сложились обстоятельства, притом что никому никакого зла я не желал, да и не мог желать в силу полной к тому невозможности моего человеческого устройства. Я просто не думал о том, что мои успехи на музыкальном поприще сумеют вызвать у кого-либо недобрые чувства. Нас в те годы всецело занимала музыка. Лишь она и наша семья. В том же оркестре я познакомился с Двойрой моей, ставшей мне любимой супругой. Она была концертмейстер, блестящий, надо сказать, безукоризненно владеющий музыкальной культурой и самим инструментом – столь трепетно, мало как кто из относящихся к профессии пианиста и музыканта. Мы так любили Шуберта; с каким воодушевлением исполняли мы Пятую симфонию Глазунова; далее был и Сен-Санс, и Мендельсон, и Паганини. Мы сверкали в Москве и Ленинграде, да мало где ещё! Наши дети рождались и росли вместе с нами. Нара, первенец, родилась в двадцать пятом, и уже через шесть-семь лет самостоятельно играла сложнейшие фрагменты Концерта для скрипки ми мажор Баха – и как играла! В тридцатом на свет появился Эзра, средненький наш: мы с Двойрой назвали его так, придумав имя вместе, потому как одновременно вычитали в Библии, что Эзра – помощник, охранник, охранитель, а стало быть, семейный оберег. Ему было одиннадцать, как раз перед войной, когда он победил на киевской математической олимпиаде среди школьников до восьмого класса. Ну а Гиршика, позднего ребёнка, названного в память дедушки его Гирша, мы ждали так, как не ждали никого из наших детей. Он и родился таким, о каком мечтали, – добросердечным, непоседливым, смешливым. Солнечный ребёнок, иначе не назовёшь. Ему было всего четыре, когда началась война.

Господи, как же мы любили друг друга, как нам нравилось жить! Наверно, выручал нас маленький хранитель Эзра, сделав так, что без потерь прошли мы и через страшный тридцать седьмой, устояли и в тридцать девятом, во время развёрнутой кампании репрессий против поляков и польских осадников, когда преследовалось всё и вся, что так или иначе имело связь с Польшей. Мы – имели. Великий Артур Рубинштейн! Именно он, уроженец Лодзи, польский еврей, двоюродный брат моего отца, присылает из Америки ноты на наш прямой адрес, в качестве подарка на рождение Гиршика. И это в 1937-м! Те самые ноты Ференца Листа, доставшиеся ему от не менее великого музыканта, учителя его и покровителя – от самого Йозефа Иоахима. Первый сольный концерт дяди Артура с оркестром под управлением Иоахима состоялся ещё в декабре 1900-го. Тогда совсем ещё юный Рубинштейн играл Шумана, Шопена, Моцарта – наша семья всегда гордилась этим замечательным родством.

Миловал Господь, пронесло. Наверно, где-то наверху поклонники музыкального искусства объединились в охранительный отряд под управлением наместника Господа на каком-нибудь отдельно отстоящем облаке, внимательно отслеживая оттуда тех, кого не позволено и пальцем задеть. Именно так думали мы с Двойрой, именно поэтому мы не боялись жить. И именно по этой причине не думали о смерти.

Врагов мы не имели. Да и чему завидовать – нашему каждодневному, почти что каторжному, хотя и благословенному труду во имя музыки? Талантливым детям – таким же трудягам, как и мы, уже и так во многом невозвратно лишившимся части беспечного детства? Ну разве что уютной, хотя и небольшой квартирке в центре города, расположенной неподалёку от Николаевского парка и Крещатика. Или, быть может, ещё и короткому каждогоднему кусочку райского лета, проводимого в семье Анюты Блажновой, Двойриной одноклассницы, и чудной матери её Майи Яковлевны в отдалённой деревеньке под Киевом?

А потом, в июне сорок первого, началось страшное. Меня не взяли по зрению, несмотря на то что настаивал уйти добровольцем. В итоге к сентябрю, к моменту оккупации города немцами, мы остались в Киеве всей семьёй. Оркестр распустили: добрая половина состава, состоящая из возрастных евреев, наученная горьким опытом, лихорадочно искала способа укрыться, чтобы выжить. Остальные переживали не так, но и эйфории, честное дело, не испытывали. При этом все мы, не сговариваясь, молились, каждый своему Богу, о быстрейшем освобождении города нашими. К концу месяца уже по всему Киеву висели объявления о том, что „все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября на угол Мельникова и Докторовской улиц с документами и вещами“. Имелось в виду, что, как элитная нация, все они будут переправлены в безопасные места, быть может, даже в Палестину. Кто-то говорил, готовится перепись населения, кто-то допускал, что это есть не что иное, как удобный повод для бескровного изъятия драгоценностей. А кто-то, как мы с Двойрой, были совершенно уверены, что на пороге – смерть. И уготована она всем, кто имеет минимально еврейские корни. И тогда мы с Двойрой стали думать, не дожидаясь „переселения на новые места“. И надумали, как спастись. Собрали всё, что было в доме ценного, из своего и перешедшего от родни по обеим линиям, и отнёс я всё это доброму человеку, что проживал в соседнем с нами подъезде, на первом этаже. Мужчина – простой, хороший. Одинокий и пожилой. Краснодеревщик. И зовут Иван, куда уж надёжней и честней. К тому же хозяйственный и не без искреннего интереса к классической музыке – так уж по редкой случайности совпало. Время от времени, очень стесняясь, контрамарки спрашивал, мы же никогда не отказывали, потчевали его раз от раза своими выступлениями. Как-то незадолго до войны похвалился ещё, угостив нас закруткой домашнего производства, что закончил наконец оборудовать погреб. Проломил пол и фундамент, год копал вниз и вбок, расширяя и укрепляя пространство для хранения огородной продукции. А ночами по-тихому вывозил грунт на свалку на самодельной тачке. Полок наделал, пол дощатый настелил, свет провёл, всё по уму, сказал, хоть век живи там, пóд полом, да радуйся.

Дальше – понятно. Вспомоществование Иван забрал, не отказал, хотя и понимал, что рискует. Больно уж ребятки ему наши нравились – вежливостью, недетской обходительностью своей, включая самого маленького, Гиршика. Сказал, поставит ведро для нужд, а там уж как само выйдет, не взыщите, мол, други дорогие. И с питанием, сказал, поможет, так что не пропадём – вон, одних консервов на три жизни, всем хватит.