Читать онлайн «Наследие противоречий. Истоки русского экономического характера». Страница 9

Далее Чаянов сравнивает русский экономический менталитет с протестантским (табл. 2.2): «В соответствии с приведенными русскими цифрами интересно отметить соответствующий подсчет по бюджетам города Гамбурга, заимствованным из работы “Erhebungen von Wirtschaftsrechnungen minderbemittelter Familien im Deutschen Reich” (Berlin, 1909), в которых увеличение обременения работников едоками ввиду ограниченности возможного расширения заработка рабочего выразилось не столько в расширении его продукции, сколько в сокращении уровня потребления» (здесь курсив мой. – Н.К.).

Таблица 2.2

Источник: Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство: избранные труды / Редкол. сер. Л.И. Абалкин (пред.) и др. – М., 1989. – С. 240.

Сравним “гамбургские” данные с “волоколамскими” (табл. 2.3), обратив особое внимание как на возрастание в хозяйствах Волоколамского уезда общего объема продукции на одного работника, так и на увеличение занятости (числа рабочих дней) по мере прибавления числа едоков.

Таблица 2.3

Источник: Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство: избранные труды / Редкол. сер. Л.И. Абалкин (пред.) и др. – М., 1989. – С. 241.

Таким образом, функциональную зависимость величины чистой продукции на одного работника (Pp) можно представить в виде:

Pр = f (L, M, I) V / Ep,

где L – степень тяжести труда;

M – средний уровень оплаты труда;

I – интенсивность труда по времени;

V – объем выручки (продукции), приходящийся на семью;

Ep – отношение количества едоков к количеству работников в семье.

Что и требовалось доказать: при прочих равных гамбургский работник (схожие выводы получились при исследовании хозяйств в Швейцарии) начинает экономить на потреблении, а русский работник, стимулируемый к работе потребностями увеличившейся семьи, начинает больше работать, даже при сопоставимом основном капитале. В случае же явного недостатка основных средств (орудий производства или земли) неиспользуемый трудовой ресурс члена русского семейно-трудового хозяйства не остается горемычно-невостребованным, а перетекает в промыслы (говоря современным языком, начинается подработка на стороне). Но может, секрет кроется в тех самых “прочих равных условиях”, например в производительности труда? На этот вопрос Чаянов отвечает так: “…доходы под влиянием увеличения производительности труда возрастают значительно, причем, однако, скорость нарастания бюджета значительно отстает от скорости нарастания производительности труда. Последнее обстоятельство, несомненно, указывает нам, что годовое напряжение труда под влиянием лучшей его оплаты становится меньшим, ибо для того, чтобы оно оставалось тем же самым, совершенно необходимо, чтобы производительность годового труда (а равно и уровень благосостояния) нарастала пропорционально повышению оплаты единицы труда”. Проще говоря, зачем работать больше, если материальный результат труда пусть и возрастает, но в значительно меньшей степени? Не об этом ли говорит русская поговорка “От работы кони дохнут”?

Еще одна вводная – ухудшение рыночной конъюнктуры, влекущее снижение рентабельности семейно-трудового хозяйства. Этот тезис Чаянов парирует следующим образом: “…при падении рыночной конъюнктуры благодаря механизму трудового расчета отрицательные величины (убыток) появляются в крестьянском хозяйстве гораздо позже (ввиду незначительных потребительских запросов. – Н.К.), чем в капиталистическом (откуда исключительная выживаемость и устойчивость крестьянских хозяйств), и часто условия внутреннего основного равновесия семейного хозяйства делают для него приемлемыми очень низкие оплаты единицы труда, дающие возможность существовать в условиях, обрекающих капиталистическое хозяйство на несомненную гибель”. Иными словами, незначительные потребительские запросы россиян на протяжении веков были ведущим страновым конкурентным преимуществом.

Наконец, мы можем предположить, что в семейно-трудовом хозяйстве увеличилась капиталоемкость, или основной капитал, необходимый для выпуска продукции, иными словами, в хозяйство пришли инвестиции. Об инвестиционной составляющей и ее влиянии на повышение эффективности крестьянского хозяйства Чаянов пишет так: “…новая затрата капитала будет с точки зрения трудового хозяйства невыгодной, коль скоро она, несмотря на увеличение валового дохода, приведет к увеличению тягостности предельной затраты труда, к уменьшению степени удовлетворения потребностей”. Соответственно, приемлемыми дополнительные капиталовложения будут “при меньшей тягостности предельной затраты труда и при большей мере насыщения потребностей”[8]. Как в конце данного подраздела не вспомнить идеалиста-мечтателя Макса Вебера, рассуждавшего о необходимости при квалифицированном труде и дорогостоящем оборудовании прививания такого строя мышления, “который хотя бы во время работы исключал неизменный вопрос – как бы при максимуме удобства и минимуме напряжения сохранить свой обычный заработок”, причем Вебер осознавал, что “такое отношение к труду не является, однако, свойством человеческой природы… подобная направленность может сложиться лишь в результате длительного процесса воспитания”11.

Русский человек “не загружался” подобными рассуждениями, ему нужно было кормить семью, он исходил из традиционалистского подхода, предполагающего выстраивание собственного хозяйственного поведения не от “воздушных замков”, но “от печки”, то есть от фактических потребностей его родных и близких. При этом полагаться на формирование новых, выходящих за рамки традиционных, потребностей, которые якобы станут дополнительным стимулом к повышению производительности труда – занятие, как представляется, пустое. Гаджет, образование или квартира (собственный дом) суть те же традиционные потребности, что довлели над нашими предками, только в современном, модифицированном виде. С удовлетворением которых существенная часть стимулов к продуктивной работе, как, следовательно, и сама высокопроизводительная трудовая деятельность, исчезают.

Такой мотивационный строй, возможно, присущ русскому человеку лишь в настоящее время, в будущем все будет иначе, тем не менее, если мы хотим достичь устойчивого экономического роста в нынешних условиях, отталкиваться нужно от сложившейся мотивационной парадигмы, передающейся, между прочим, “по наследству”, из поколения в поколение, а не привнесенной откуда-то из космоса.

Не будем забывать, что настройка и управление экономическим ростом – это ювелирное искусство, а не слепое следование чьим-то далеко не всегда подходящим конкретной стране шаблонам. Таким, например, как тот же либерализм в трактовке его идеолога Мизеса: “Либерализм представляет собой доктрину, целиком и полностью направленную на поведение людей в этом мире.

…В конечном счете он не подразумевает ничего, кроме повышения материального благополучия людей, и напрямую не касается их внутренних, духовных и метафизических потребностей. Он обещает людям не счастье и умиротворение, а лишь максимально полное удовлетворение всех тех желаний, которые могут быть удовлетворены с помощью вещей внешнего мира”12.

Только ли материальным благополучием живет русский, да и не только русский, человек? Вопрос риторический – конечно же, нет. Тем не менее снова и снова то тут, то там появляются тезисы поборников экономического либерализма, не подозревающих о том, что такая хозяйственная “религия” нам не подходит, что называется, по определению.

Еще один аспект. В 1920-е и 1930-е гг. многие крестьяне стали горожанами, занятыми на промышленных объектах. Но изменился ли менталитет нового рабочего класса? Нет, не изменился. Рабочие, как и прежде, трудились, вырабатывая только лишь необходимую им “пайку”. Не помогали ни многочисленные соцсоревнования, ни призывы партии и правительства. Очевидно, именно в русском менталитете кроется главная причина многочисленных прозападных управленческих “экспериментов” на наших предприятиях.

В конце хотелось бы предостеречь “экзальтированную” часть публики от неумеренного восхваления Чаянова и его сторонников, от горьких сетований: “какого экономиста потеряли”. Наследие Чаянова, безусловно, интересно нам, и в огромной степени благодаря тонко подмеченному им свойству русского этоса повышать трудовые усилия по мере роста числа едоков в семьях (и, соответственно, снижения трудовой активности после решения основных “семейных” задач), однако некоторые прочие раннесоциалистические воззрения Чаянова вызывают больше вопросов, нежели восторгов. Например, Чаянов, видимо, воодушевленный идеями безденежного натурального военного коммунизма (а может, возжелавший встроиться в новую социалистическую парадигму), утверждал, что социалистическое хозяйство – это “единое колоссальное натуральное потребительское трудовое хозяйство”, а эффективность работы отдельных социалистических предприятий должна определяться “соотношением результатов и усилий в натуре”13. Что это, абстрагируясь от лозунгов, за “усилия в натуре”, чем их измерить (притом что измерение результатов можно проводить в натуральных показателях, а всех усилий – нет), каким образом в предложенной умозрительной схеме можно обойтись без денег как всеобщего обменного эквивалента (или что будет этим эквивалентом), в конце концов, кто будет верстать натуральный баланс национального хозяйства и приводить отдельные показатели в тоннах, литрах, километрах к неведомому общему знаменателю, Чаянов не раскрывал.