Читать онлайн «Наследие противоречий. Истоки русского экономического характера». Страница 2

Мы редко перенапрягались в работе, даже сибаритствовали иногда, за исключением скоротечных сезонных периодов. В то же время мы начинали больше работать и подрабатывать по мере прибавления едоков в наших семьях, тогда как европейцы, включая прилежных протестантов, в подобных случаях снижали потребление.

Нам всегда была важна материальная компенсация за наш труд, но мерилом ценности выступало не только богатство или возможность удовлетворить базовые потребности семьи в пропитании и крыше над головой. Не менее актуальным для нас было и остается нематериальное поощрение, уважение близких, общественное признание.

К нашему рублю мы с давних времен относимся и горделиво, и в то же самое время брезгливо. Многочисленные металлические монетные аферы, а также минимум шесть необеспеченных бумажных денежных эмиссий, от Екатерины II до Бориса Ельцина, приучили нас сберегать во всем, в чем только можно, только не в национальной валюте.

Мы всегда были одержимы нашей национальной идеей – справедливостью, и даже малейший полунамек на ее скорое воцарение раскрывал нам крылья. Но крылья эти трагически сгорали в последующих рутине, войнах и национальных катастрофах.

Жажда справедливости как эстафетная палочка передается среди нас из поколения в поколение. Вместе с противоречиями, наследниками которых мы являемся.

1 См.: The Problem with Formalism: An Interview with Mark Blaug // Challenge. – 1998. – May/June.

2 Хайек Ф. Индивидуализм и экономический порядок. – Челябинск, 2011. – С. 71.

3 См.: Myrdal G. Objectivity in Social Research. – London: Gerald Duckworth & Company Ltd. Partington, 1970. – P. 55–56.

“Великое расхождение”[2] в развитии Востока и Запада многие годы занимает умы политиков, экономистов, социологов, философов. Однако мало кто, особенно в среде российских интеллектуалов, рассматривает не менее интересную тему расхождения не Востока и Запада, а России и Запада. Попробуем исправить упущение с экономической точки зрения – в этой главе будут представлены три причины “великого расхождения” нашей страны и Европы: различия в этосе русского и западного обществ, “ресурсное проклятие” и роль православной церкви. Америка, ввиду преимущественно европейских истоков ее формирования, в предлагаемое обсуждение не вошла.

Когда-то нобелевский лауреат Дуглас Норт сформулировал идею этой книги так: “Главная загадка человеческой истории – как объяснить широкую дивергенцию (расхождение) траекторий исторических изменений. Как случилось, что общества стали развиваться по расходящимся историческим траекториям? Почему общества так отличаются друг от друга? Ведь все мы, в конце концов, произошли от первобытных сообществ охотников и собирателей”1. Почему русский социум, оказавшись на развилке между общинностью, коллективизмом, с одной стороны, и индивидуализмом – с другой, пошел по первому пути, чреватому подавлением (подчинением) личности, противостоянием общества с формальными (государство) и относительно неформальными (церковь) институтами, всеохватной зависимостью от действий власти? Ответ на этот вопрос не может быть односложным.

Этос, или стиль жизни общественной группы, нации, народа, его культура, иерархия ценностей, таит в себе ответы на множество вопросов, связанных с выбранной Россией исторической колеей. Об этосе, общественном менталитете (в значении совокупности интеллектуальных, эмоциональных, культурных, нравственных особенностей, как правило, не проявляющихся в повседневной жизни, но зная которые можно с большой долей вероятности предсказать действия как отдельного человека или группы, так и общества в целом) будет много сказано в этой книге. Здесь рассмотрим некоторые экономические различия в русском и западном этосах, прежде всего несоответствия в хозяйственной культуре как наборе кодов, предопределяющих экономическое поведение человека и оказывающих на него имплицитное управленческое воздействие.

Что такое “хозяйственная культура”? По Фрэнсису Фукуяме, такая “культура есть унаследованный этический навык или привычка (habit). Этический навык может состоять как в определенной идее или ценности – к примеру, представлениях о том, что у свиньи нечистое мясо или что корова является священным животным, – так и в действующей социальной традиции – к примеру, японском обычае, согласно которому старший сын наследует все отцовское состояние. В этом свете культуру, наверное, было бы легче определить через то, чем она не является. В первую очередь она не является рациональным выбором – тем, что лежит в основании экономической концепции человека как рационального существа, максимизирующего полезность (способность удовлетворить человеческие потребности. – Н.К.). Надо уточнить, что, говоря о “рациональным выборе”, я имею в виду не столько рациональные цели, сколько рациональные средства – то есть учет альтернативных путей достижения конкретной цели и выбор оптимального пути в зависимости от имеющейся информации. Решения, продиктованные культурой, суть решения, продиктованные привычкой”2. Таким образом, хозяйственная культура далеко не всегда в качестве решения той или иной хозяйственной проблемы подразумевает оптимальные пути, основанные на рациональном (разумном) выборе из имеющихся альтернатив. Например, одалживая некоторую сумму оказавшемуся в стесненных обстоятельствах знакомому и зная по предшествующему (возможно, чужому) опыту, что будущий должник если и расплатится, то нескоро, мы тем не менее все равно предоставляем неформальную, то есть без официального оформления, ссуду, пусть в меньших объемах от запрашиваемого. Какой мотив движет нами в этот момент? Сострадание, сопереживание, чувство долга – все, только не разум, подсказывающий, что со своими деньгами мы расстаемся если не навсегда, то надолго. Столь “неразумно” мы ведем себя потому, что так поступали и поступают наши родители, друзья, кумиры, являющиеся для нас нравственными ориентирами. Это не хозяйственное (экономическое), но нравственное здравомыслие, хотя и основанное на эгоистичном стремлении жить в ладу с самим собой (с собственными представлениями о морали).

О том же говорил и Фукуяма: “Как явствует из самого слова “культура”, наиболее сложные этические правила, по которым живет человек, всегда произрастают на почве повторения, традиции и примера. Эти правила могут отражать глубокую “адаптивную” рациональность, они могут служить экономически рациональным целям, наконец, в ограниченном кругу индивидов они могут быть результатом рационально достигнутого соглашения. Однако от поколения к поколению они передаются как нерациональные навыки общественной жизни. Эти навыки, в свою очередь, гарантируют, что поведение людей никогда не будет сводиться к голой максимизации эгоистически понимаемой полезности, о которой твердят экономисты”3. Об этом же, кстати, писал и Норт: “Хотя формальные правила можно изменить за одну ночь путем принятия политических или юридических решений, неформальные ограничения, воплощенные в обычаях, традициях и кодексах поведения, гораздо менее восприимчивы к сознательным человеческим усилиям. Эти культурные ограничения не только связывают прошлое с настоящим и будущим, но и дают нам ключ к пониманию пути исторического развития”4.

Итак: хозяйственная культура означает подвижный свод повторяющихся, наследуемых, рациональных и этических особенностей экономического поведения, оказывающих определяющее воздействие при выборе индивидуумом способов удовлетворения физиологических, материальных, социальных или духовных потребностей. Через хозяйственную культуру формируется хозяйственный этос, или (в данном случае) экономический характер общественной страты, нации, народа. Что же до рациональных целей и не всегда разумных средств их достижения, то здесь Фукуяма развивает тривиальную по нынешним временам мысль Людвига фон Мизеса, утверждавшего, что “либерализм отличается от социализма, который также провозглашает стремление к благу для всех, не по цели, к которой он стремится, а по средствам, которые он выбирает для достижения этой цели”5.

В отношении самой рациональной цели следует заметить, что мыслители часто предпочитали “проходить мимо”, памятуя о том, что могут “заковыряться”, поскольку цели могут быть как идеальными (недостижимыми, что превращает движение к ним в перманентный процесс), так и реальными, субъективными или объективными. Упрощенное целеполагание приводило к поверхностной (но не всегда неверной) оценке средств достижения, что также нередко характерно для западных экономических исследователей. Кажется, возьми за основу модель homo economicus (человека экономического) как обладающего совершенной информацией мгновенного вычислителя оптимальных путей для удовлетворения потребностей и получения удовольствий, и дальнейшие рассуждения покатятся сами собой. Вот как это, к примеру, происходит у “золотого голоса” западной капиталистической этики Макса Вебера и его заокеанского “пастыря” Бенджамина Франклина в книге Вебера “Протестантская этика и дух капитализма”: “…честность полезна[3], ибо она приносит кредит, так же обстоит дело с пунктуальностью, прилежанием, умеренностью – все эти качества именно поэтому и являются добродетелями… Приобретение денег – при условии, что оно достигается законным путем, – является при современном хозяйственном строе результатом и выражением деловитости человека, следующего своему призванию, а эта деловитость, как легко заметить, составляет альфу и омегу морали Франклина”6. И никого не волнует, что, по Хайеку, “многие общественные институты, представляющие собой необходимое условие успешного достижения сознательных целей, по сути дела, являются результатом обычаев, привычек или установившихся практик, которые не были изобретены и соблюдаются без преследования какой-либо цели”7. Например, та же до сих пор ментально существующая русская община возникла для каких угодно целей, но только не как предприятие, алчущее прибыли.