Читать онлайн «Творцы античной стратегии. От греко-персидских войн до падения Рима». Страница 5

Сам Кир, доведись ему когда-либо узнать об этой нескромной похвальбе, наверняка признал бы ее тем, чем она, по сути, и была: олицетворением триумфа его политики управления через местных «коллаборационистов». Терпимость персов по отношению к иноземцам и их своеобразным обычаям никоим образом не подразумевала уважения, однако эти завоеватели мира гениально играли на инстинктивном желании любого раба мнить себя любимцем господина и обращали это стремление к своей выгоде. Какой еще способ удовлетворить амбиции малозначимого народа наподобие иудеев, в конце концов, сравнится с фантазиями об «особых отношениях» с могущественным царем царей? Кир и его преемники осознали циничную, но стратегически важную истину: традиции, определяющие то или иное сообщество, наделяющие его чувством собственного достоинства и стремлением к независимости, можно также, если приложить определенные усилия, использовать на благо завоевателя, заставить через них это сообщество подчиниться. Этот принцип, широко применявшийся персами во многих провинциях империи, составлял, если коротко, основу их имперской философии. Ведь никакой правящий класс, как им нравилось думать, нельзя прельстить подчинением.

Из этого следовало, разумеется, что правящий класс в завоеванных землях должен оставаться у власти. По счастью, для режимов, бытовавших в большинстве стран Ближнего Востока, с их жречеством, их бюрократией и их прослойкой сверхбогатых людей, требовалось больше, нежели просто сменить повелителя, чтобы нарушить нормальное функционирование элиты. Даже в пределах империи, где гравитационное притяжение центра, естественно, слабее всего, часто наблюдался искренний восторг по отношению ко многим плодам Pax Persica. В Сардах, к примеру, бывшей столице Лидии, столь далекой от собственно Персии, что ее отделяли лишь несколько дней пути от «Горького моря», как персы называли Эгейское море, изначальное сопротивление не помешало коллаборационистам утвердить новый порядок. Лидийские чиновники исполнительно управляли провинциями для своих господ в столице, как если бы эти господа по-прежнему принадлежали к «туземной» царской династии. Их язык, их обычаи, их боги – все тщательно терпелось. Даже налоги, конечно весьма высокие, были установлены не настолько высоко, чтобы выжать царство досуха. А об одном лидийце, хозяине копий по имени Пифий, даже поговаривали, что богаче его во всей империи только Великий царь. Такие люди, для которых персидское владычество открывало беспрецедентные возможности, определенно не были заинтересованы в агитации за свободу.

Тем не менее не все было спокойно «на западном фронте». За Сардами, вдоль побережья Эгейского моря, лежали богатые города народа, известного персам как яуна. Выходцы из Греции, ионийцы, как они себя называли, оставались непоколебимо греческими, ничуть не меньше своих соотечественников в Элладе, за Эгейским морем; и это, безусловно, сулило их новым господам немалые проблемы и вызовы. По мнению персов, яуна только и помышляли, что о конфликтах. Даже когда ионийские города-государства не враждовали друг с другом, они не упускали случая развязать гражданскую войну – или в нее вовлечься. Эти бесконечные распри, которые в значительной степени облегчили завоевание Ионии еще во времена Кира, также превратили ионийцев в народ, утомительно свободолюбивый для любой власти. Цивилизованные народы – вавилоняне, лидийцы, даже иудеи – имели чиновников и жрецов, а вот ионийские греки, казалось, могли похвастаться только разнообразными воинствующими фракциями.

В результате, несмотря на гениальность персов как практических психологов, они столкнулись с серьезными сложностями в попытках «приручить» своих ионийских подданных. В Вавилоне или Сардах персы имели возможность строить управление на «фундаменте» эффективной и послушной местной бюрократии, а в Ионии им приходилось полагаться на собственные таланты в области интриг и шпионажа. Задача любого персидского наместника заключалась в том, чтобы выбрать победителей среди многочисленных ионийских участников борьбы за власть, поддерживать их, пока они демонстрировали полезность, а затем избавляться от них с минимумом усилий. Подобная политика, однако, была чревата предательством, и измены случались часто. Покровительствуя одной фракции в ущерб другой, персы неизбежно втягивались в круговорот явной и подковерной классовой борьбы, составлявший суть ионийской политики. Это был разочаровывающий и повергающий в замешательство опыт, подтверждавший вдобавок теорию, которой придерживались многие ионийцы-«философы»: они утверждали, что природой предопределено, будто мироздание есть конфликт, напряжение и перемены. «Все вещи состоят из огня, – как высказался один из этих философов, – и все когда-нибудь снова расплавится в огне»[9].

Это утверждение для новых властителей ионийцев было поистине шокирующим. Огонь, по мнению персов, был проявлением не бесконечных перемен, а, скорее, наоборот, имманентности неизменного принципа истины и справедливости. Персы могли сколь угодно привечать в политических целях чужих богов, однако в глубине души они твердо знали – в отличие от покоренных народов, – что без такого стержневого принципа мироздание погибнет, падет под натиском вечной ночи. Именно поэтому, как они верили, когда Ахура-Мазда, величайший из богов, сотворил все живое в начале времен, он породил Арту, то есть истину, чтобы придать мирозданию форму и порядок. Тем не менее хаос никогда не перестает угрожать миру гибелью, ибо как огня не бывает без дыма, так и Арта, по вере персов, неизбежно омрачается Друджем, ложью. Эти два принципа, воплощения совершенства и лжи, вечно сражаются между собой в противостоянии, древнем, как само время. И праведным смертным надлежит выступать на стороне Арты против Друджа, на стороне правды против лжи, света против тьмы, иначе мироздание пошатнется и рассыплется в прах.

Этот вопрос в 522 г. до н. э., оказалось, значил гораздо больше, нежели спор жрецов о доктрине или теодицее, поскольку он повлиял на будущее персидской монархии. Камбиз Первый, старший сын и наследник Кира, царь, который наконец сумел завоевать Египет, умер при загадочных обстоятельствах на обратной дороге с берегов Нила. Позднее, ранней осенью, его брат и новый царь Бардия, попал в засаду и был зарублен в горах западного Ирана. Его место на залитом кровью троне занял убийца, человек, явно замешанный в узурпации власти; и все же Дарий I, апломб и хладнокровие которого выдают в нем великолепного политика, креативного и беспощадного, заявил, что Бардия, а не никак не он, был узурпатором, обманщиком и лжецом[10]. Все, что он сделал, по словам Дария, все, чего он добился, было совершено на благо Ахура-Мазды. «Говорит Дарий-царь: Милостью Аурамазды я – царь. Аурамазда дал мне царство… Говорит Дарий-царь: Аурамазда дал мне это царство. Аурамазда помог мне овладеть этим царством. Милостью Аурамазды я владею этим царством»[11]. Конечно, Дарий протестовал слишком уж громко, но в основном потому, что, будучи цареубийцей, имел крайне ограниченный выбор средств. Да, он поспешил объявить о своем родстве с домом Кира и заманил сестер Камбиза и Бардии на свое брачное ложе, но его династические притязания на трон были столь беспочвенны, что он не мог рассчитывать оправдать ими свой переворот. Следовало как можно скорее придумать иную легитимизацию. Именно поэтому, куда больше, чем Кир или его сыновья, Дарий настаивал на статусе избранного служителя Ахура-Мазды и знаменосца истины.

Данное «бесшовное» отождествление собственного правления с правлением вселенского божества было призвано подчеркнуть развитие и преемственность. Узурпаторы претендуют на божественную санкцию своим действиям с незапамятных времен, но никто из них прежде Дария не притязал на покровительство непогрешимо праведного Ахура-Мазды. Сокрушая своих врагов, Дарий не просто обеспечивал безопасность собственного правления, но и, с роковыми последствиями, утверждал империю на новом, могучем основании. На Бехистунской скале, в нескольких километрах от места убийства Бардии, царь Дарий повелел высечь в камне славословие его достижениям, прямо над дорогой; эта надпись означала радикальный и показательный отказ от норм ближневосточной саморекламы. Когда ассирийские цари изображали себя покоряющими врагов, они намеренно изображали самые экстравагантные и кровавые подробности на фоне схватки воинов, движения осадных машин и изгнания побежденных. Ничего подобного мы не обнаружим на Бехистуне. Для Дария имели значение не сражения, а результаты, не кровопролитие, а то, что кровь высохла и началась новая эра всеобщего мира. История, как будто бы провозглашал Дарий, близилась к своему завершению. И персидская империя мнилась ее финалом и наивысшей точкой, ибо чем еще может быть держава, простирающаяся от горизонта до горизонта, если не оплотом поистине космического порядка? Подобная монархия, теперь, когда новый царь преуспел в искоренении лжи, конечно, может существовать вечно – несокрушимая и непоколебимая сторожевая башня Истины.