Читать онлайн «Сочинения русского периода. Прозаические произведения. Литературно-критические статьи. «Арион». Том III». Страница 24
Автор Лев Гомолицкий
Новая строгая манера чтения пришла со строгостью нового содержания стихов. За сдержанными размеренными словами чувствуется скрытая волнующая сила.
За Свободу!, 1931, № 294, 5 ноября, стр. 6. Подп.: Л.Г.
Довид Кнут
1
Я,
Довид-Ари бен Меир,
Сын Меира – Кто – Просвещает тьмы,
Рожденный у подножья Иваноса,
В краю обильном скудной мамалыги…
Я помню всё:
Пустыни Ханаана,
Пески и финики горячей Палестины,
Гортанный стон арабских караванов,
Ливанский кедр и скуку древних стен
Святого Ерушалайми.
И страшный час:
Обвал и треск, и грохоты Синая,
Когда в огне разверзлось с громом небо…
Я помню всё: скорбь вавилонских рек,
И скрип телег, и дребезги кинор,
И дым, и вонь отцовской бакалейки —
Айва, халва, чеснок и папушой, —
Где я стерег от пальцев молдаван
Заплесневелые рогали и тарань.
Я,
Довид-Ари бен Меир,
Тысячелетия бродившее вино,
Остановился на песке путей,
Чтобы сказать вам, братья, слово
Про тяжкий груз любови и тоски —
Блаженный груз моих тысячелетий{126}.
…………………..
Так Кнут начинает первую книгу своих стихов.
Он пришел к нам из своих тысячелетий и предъявляет свое метрическое свидетельство, в котором написана вся величественная история его народа.
Кнут прав в своей строгой торжественности, с которой он представляется нам, – судьба предъявила к нему строгие требования, наполнив его древнею кровью – вином, бродившим тысячелетия, и дав ему мудрое имя – отзвук святых имен.
Довид – псалмопевец, царь и мудрец, усмиривший своим пением Саула, победивший пращою великана Голиафа.
Ари – значит Лев; это символ духовной силы, благородной воли.
Бен-Меир – т. е. сын Меира, т. е. сын света. Как толкует сам Кнут – того, «Кто – просвещает – тьмы».
Бог положил на душу поэта свою неистребимую печать: «Довид-Ари бен Меир», и, раз приняв на себя знаки Господней печати, душа уже никогда не освободится от сознания над собою высшей ветхозаветной Воли.
Испытанная веками покорность дышит в словах Кнута:
Лежу под тобою, Господи,
И так мне отраден груз.
Смотри: неустанно покорствую —
Тружусь, молюсь, боюсь.
Никакими пудами земными,
Превосходный Отец мой, не взвесить
Одно Твое имя,
А Ты на мне весь{127}.
Бог Израиля лежит своей неимоверной тяжестью на одной малейшей песчинке избранного им народа. И пока песчинка покорствует, – груз этот ей отраден; но достаточно ей возмутиться, сбросить с себя тяжесть Господнего имени, как то, что казалось легким, раздавит ее своим космическим весом.
2
В капле отражается солнце. В малом повторяется великое.
Подобно тому, как некогда с Ноем и Авраамом, Бог заключил с Довидом Кнутом два завета во второй книге его стихов.
Когда «разверзлись мстительные бездны и гибнущая дрогнула земля… и грянул град железный», – «дикая вода» взмыла жизненный ковчег поэта{128}.
Ковчег плывет – и о борты
Напрасно бьются крики мира.
И вот уже видна пристань – земля «трудного» рая, обещанного за жестокие испытания жизнью.
О, пенье нежное эфира
В краях нездешней высоты{129}.
Спасенная душа ищет вместе с Ноем и кличет: «эй, Господи, где ты?» И Господь отвечает на ее зов:
«За то, что ты спасал для праведных селений
Стада надежд и стаи слов…
Что из трясин и бездн ты вывел непролазных
И в горьких водах вел ковчег;
Что огибал обман и острова соблазнов
И шел на свет, и не спросил – зачем…
И в каждом шелесте стерег и слушал голос,
Что реял над тобой всегда…
Я видел – высока была работа.
Взгляни на Судные весы:
Ты был упрям и тверд в борьбе водоворота,
Приветствую тебя, мой сын!»{130}
3
Смысл второго завета – утверждение через Бога полноты бытия. Чтобы радость жизни не стала соблазном, Господь освещает ее, завещая человеку. Но, чтобы очистить желание, Господь проводит душу через испытания Авраама, веля ей:
Возьми в охапку хлам земного дома,
Все радости, все горести твои.
Подъемли груз бесстрашными руками.
Возьми с собою нож, огонь, дрова,
И понеси на жертвенные камни,
Где – прах и соль, где выжжена трава.
Там всё, чем тщетно тешился ты ныне,
Все скудные дела твоей земли.
Ты обложи пылающей полынью
И преданно и твердо заколи{131}.
Но в последний момент рука Господня удерживает послушный жертвенный нож, и голос небесный заключает завет:
«Я, испытав тебя огнем закланья,
Тебе велю: живи, мой сын, живи.
Не бойся снов и яростных желаний,
Не бойся скуки, горя и любви.
Будь на земле, живя и умирая,
Земные ведай розы и волчцы,
К тебе из музыкальных высей рая
Слетаться будут частые гонцы.
…Вот мой завет: не бегать слез и смеха,
Смотреть в глаза любимым и врагам.
…Не бегать благ и дел юдоли узкой.
Но всё приняв, за всё благодарить…
Осуществлять себя. Плодотворить{132}.
4
С кем заключил Бог эти заветы? С Довидом-Ари бен Меир – потомком потомков того племени, которое Он провел через пылающие пески пустыни в землю обетованную – или с поэтическим воображением Довида Кнута, медвежьей походкой («свой малый путь пройдя стопой медвежьей, с медвежьим сердцем, новым и простым»){133} идущего по садам русской поэзии?
Что случилось, что Кнут так легко променял свое божественное первородство на чечевичную похлебку отчаянья одиночества, пустоты душевной, бросив Бога и свою судьбу на тротуары Парижа под свои «хрустящие галоши» – О Боге, о смерти хрустели галоши{134}.
Древняя священная судьба Израиля, тысячелетия бродящее вино – на тротуарах Парижа, где небо – сырая пустота, где стоит рядом кто-то «вонючий без имени, без отчества»{135}, вместо реявшего всегда голоса над избранною душою.
Слово за словом поэт изменяет заветам, положенным между ним и Господом. Ковчег плывет, но напрасны были видения райских берегов, – дух Божий больше не витает над ним, его захлестывают воды потопа, кругом стерегут рифы соблазна, и нет уже ни надежды, ни воли. Это – «бутылка в океане», в стихии человеческого равнодушия – торопливые слова, безмолвный крик о гибели, закупоренный крепко.
Блуждание в пустыне не исход – люди идут не в страну обетованную сквозь испытания, они —
Завлечены обманом
В бесплодные, безводные пустыни
И брошены на произвол судьбы!
Это – час «непоправимого жизнекрушенья»{136}.
Тысячелетняя душа знает, что помощь может быть только от руки Бога, и, отказавшись от нее, не верит в спасение. И вот в судьбе отступившего ветхозаветный Бог дает знаки своей славы, как сказано: «Отступающие от Меня будут написаны на прахе, потому что оставляю Господа – источник воды живой…{137} Гнева нет во мне, но, если кто противопоставил Мне в нем волчцы и терны, Я войной пойду против него, выжгу его совсем»{138}.
И душа уже сожжена, осталось только тело – «двойник и заместитель», «спокойный, твердый, мужественный друг»; он подменит своим подобием жизни то, что умерло уже давно:
Займется снова разными делами,
Напишет за меня две-три открытки.
Раскланяется вежливо с знакомым
И спросит: «как живете, как здоровье,
Что – мальчик ваш…» и скажет: «приходите»{139}.
Но нет вкуса к жизни – глаза подернуты тоской и сознанием гибели, «Стада надежд» рассеяны, умолк небесный голос, и Кнут уже спросил «зачем?»
Мой Нерадивый Фонарщик,
Зачем Ты меня возжег?
Поставил распахнутым настежь
На ветру четырех дорог?{140}
«Камня тяжелее»{141} теперь каждое слово поэта. Живой источник иссяк, остались неподвижные серые камни. Кнут говорит:
Уже давно с трудом и неохотой
Беру я самопишущую ручку,
Чтобы писать не письма деловые,
Не счет белья, сдаваемого прачке,
Не адрес телефонный, а – стихи{142}.
И каким же холодом опустошения веет от этих стихов:
Отойди от меня, человек, – я зеваю.
Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу.
Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая —
Разжимаю кулак и уже ничего не хочу{143}.
Поэту теперь кажется, что за прежнюю веру – нынче «жалкую мудрость», он платит этой страшной ценой опустошения. Он не сознает, что это горит на нем его древнее имя, которое озаряло его, когда он был покорен своему Отцу – тому, Кто – Просвещает тьмы, а теперь жжет мстящим уничтожающим пламенем.
«Гнева нет во Мне, но, если кто противопоставил Мне в нем волчцы и терны, Я войной пойду против него, выжгу его совсем»{144}.