Читать онлайн «Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича». Страница 23

Но программа интеграции социального знания встретила непонимание, а на ее автора обрушилась критика социологов (К. Леви-Строс, Ж. Стецель), философов (Ж.-П. Сартр, Ж. Лакан), историков (А. Лефевр, Ф. Бродель), правоведов (Ж. Дави, А. Леви-Брюль). Именно по этому поводу Гурвич сетовал в своем автобиографическом очерке: «Социологи считают меня философом, ошибшимся дверью; а философы смотрят на меня, как на предателя, который уже давно покинул их лагерь»[473], и говорил о себе как «об изгнанном из стада философов и социологов»[474] (добавим – и правоведов)[475]. По его признанию, исходная установка на синтез различных отраслей социального знания вызвала непонимание и необоснованную критику со стороны тех, «кто предпочитал мирно плыть по течению»[476] уже сформировавшихся школ и направлений. Помимо этой причины можно выделить ряд других, начиная со сложного и непримиримого характера Гурвича, который своим жизненным и научным кредо называл «демистификацию и срывание масок»[477] (Ф. Боссерман), и кончая сложностью его научной терминологии (ПА. Сорокин)[478].

Концепция Гурвича не эволюционировала по сценарию, логически следующему из той или иной доктрины, – она формировалась скорее как ответ на те теории, с которыми ученый сталкивался в научной литературе того времени. В этом состоит как трудность анализа его концепции, так и научный интерес, поскольку Гурвич «оставлял место для маневров» при изложении принципов своей концепции и постоянно дополнял и изменял их в зависимости от прогресса научного знания о праве в той или иной сфере. И это были не столько релятивизм и эклектизм, в которых упрекали мыслителя, сколько принципиальная позиция, вытекающая из диалектической теории общества[479].

Следуя своему научному кредо, Гурвич называл односторонность и доктринальную ограниченность основными врагами научного знания[480] и применительно к правоведению пытался примирить в своей теории такие на первый взгляд гетерогенные типы правопонимания, как юридический позитивизм и юснатурализм, такие разные правовые школы, как правовой реализм, возрожденное естественное право, аналитическая юриспруденция, психологическая школа права и т. п. С точки зрения каждой из этих школ и этих типов правопонимания, теория Гурвича, конечно, будет представляться эклектичной, расходящейся с «освященными временем и именами» стандартами и принципами, но в такой критике не принимается во внимание система правовой мысли Гурвича в целом и не затрагивается сердцевина его проекта – интеграция правового знания[481]. Подобное же обвинение в эклектичности может быть сделано и относительно социологической концепции мыслителя, в рамках которой он предполагал примирить традиционно противопоставляемые принципы социального знания (эмпиризм, феноменологию, формализм и т. п.). Вместе с тем здесь кроется и причина непопулярности теории Гурвича, пытавшегося быть «вне лагеря» той или иной научной дисциплины. В этом смысле можно говорить о «трагической» судьбе социолого-правовой доктрины мыслителя: она «оказалась погребена в той пропасти, которая разделяет социологов и юристов» и через которую Гурвич хотел возвести переправу[482].

Если остановиться на судьбе концепции более конкретно, то можно констатировать, что после смерти ученого в 1965 г., его учение постепенно начало терять свои позиции во французской социологии. Это и неудивительно, поскольку руководящие роли в данной области научного знания в 1960–1970-х годах принадлежали мыслителям, которые не только были противниками Гурвича и его теории в академическом плане, но и питали к нему нескрываемую личную антипатию (Р. Арон, Ж. Фридман, Ж. Стецель, К. Леви-Строс и др.). Поэтому книги и учебные пособия Гурвича более не использовались в университетском образовательном процессе, а исследованию его теории посвящается все меньше и меньше работ[483]. Ж. Карбонье метко подытоживает причины непопулярности творчества Гурвича и состояние интеллектуального наследия мыслителя после его смерти: «Гурвич никогда не имел особого веса на юридических факультетах. Во-первых, из-за особенностей своего сложного, можно даже сказать склочного, характера. Он легко ссорился с теми, кто не пользовался его уважением, в том числе и с ближайшими коллегами, с социологами. Среди социологов у него были друзья и сторонники, но немало и противников. Поэтому то, что он создавал в рамках социологии права, плохо воспринималось даже в Сорбонне, не говоря о юридических факультетах. Добавим сюда и его иностранный акцент, его трудновоспринимаемый стиль»[484]. На фоне падения интереса к взглядам ученого во Франции за ее пределами в 1970-х годах готовятся интересные исследования, особенно в США[485] и Европе[486]. Несмотря на идеологическое противостояние с Западом, авторы из «социалистического лагеря» также посвящают свои работы исследованию философских и правовых аспектов концепции Гурвича[487].

Со временем эмоциально негативное отношение к концепции мыслителя во Франции меняется на более критический и взвешенный анализ. В зависимости от оценки авторами значимости идей Гурвича для развития социологии и правоведения уделяется внимание характеристике его взглядов, и, как правило, в курсах по истории философии права и социологии во Франции его творчеству посвящается специальный раздел, о нем готовятся отдельные диссертационные исследования[488]. В то же время, говоря о значении ученого для французской научной традиции, нельзя забывать, что из научного круга Гурвича[489] вышли ряд интересных авторов, которые впоследствии стали лидерами французской социологии. Если говорить о непосредственных учениках, то в первую очередь нужно упомянуть Жоржа Баландье и Жана Дювиньо[490], «этих интеллектуальных наследников русского социолога»[491], которые в своих работах продолжили развивать идеи своего наставника. В социологии Ж. Дювиньо очевидное развитие получила идея Гурвича о прерывистости и драматичности, непредсказуемости социального бытия, тогда как в работах Ж. Баландье в большей степени проявилось видение социального динамизма, в рамках которого общества непрестанно создают и изменяют себя, не только эволюционируя, но и разрушая себя[492]. Можно в связи с этим упомянуть и таких авторов, как Пьер Ансар, Мишель Крозье и др.[493], для которых характерен непрестанный поиск социального равновесия и баланса личности и общества и «идеи которых получали подпитку из источника, оставленного им Гурвичем, что большинство из них с готовностью признают»[494].

Мы уже упомянули дебаты, которые разворачивались вокруг новых идей и работ ученого. Добавим сюда то влияние, которое было оказано мыслителем на развитие представлений о феноменологии (Гурвич был одним из первых исследователей, познакомивших французскую научную общественность с принципами немецкой феноменологии), длительность его преподавательской работы в Сорбонне и активную роль в организации научной жизни послевоенной Франции (создание социологических исследовательских центров и лабораторий, новых журналов и книжных серий). Все это объясняет, почему идеи и работы ученого повлияли на многих французских мыслителей, которые не причисляют себя к школе Гурвича. Среди его непосредственных учеников, хотя и не ставших последователями, многие знаменитые сегодня философы и социологи Франции. В частности, следует упомянуть о его влиянии на формирование взглядов А. Турена и П. Бурдье[495] и на становление феноменологической концепции М. Мерло-Понти, который слушал лекции Гурвича о немецкой феноменологии в Сорбонне[496]. Работы Гурвича о проблемах немецкой феноменологии оказали определенное воздействие на знаменитого французского писателя и философа А. Камю[497] и, как было сказано выше, на Ж.-П. Сартра. В последние годы заметен рост интереса к концепции Гурвича. Это проявляется в увеличении количества публикаций[498], посвященных творческому наследию ученого, которое постепенно вновь приобретает научную значимость. Ж. Дювиньо так охарактеризовал роль Гурвича для современного социального знания: «Сегодня он уже не “изгнанный из стада” – целое поколение социологов и историков воспринимают то направление идей, которое когда-то пугало и отталкивало современников Гурвича, воспитанных в традициях схоластического позитивизма»[499].