Читать онлайн ««Окаянные дни» Ивана Бунина». Страница 16

14 мая в связи с григорьевским восстанием в Одессе и всей Херсонской губернии приказом за подписью командующего 3-й Украинской армией Худякова, членов РВС Щаденко и Датько и начштаба Пионтковского было введено осадное положение, а сам Худяков стал одновременно еще и командующим всеми вооруженными силами Херсонщины и Бессарабии[133]. С развернутым обращением по поводу григорьевского мятежа выступил на первой странице в одесских «Известиях» уже знакомый нам начальник политотдела 3-й Украинской армии Ефим Ефимов. В частности, он отметил, что предатели и дезертиры, идущие с Григорьевым, «выпускают из тюрем всякое жулье и золотопогонную сволочь, бывших царских офицеров и жандармов, дабы одурачить крестьян, хватаются за старое средство царей и помещиков, устраивая еврейские погромы, зная, что там, где начинаются погромы, кончается революция». Заканчивалось выступление Ефимова довольно пафосно, но одновременно язвительно: «Бросьте же вы пьяницу, грабителя и погромщика, бывшего акцизного чиновника и офицера Петлюры – атамана Григорьева – и переходите на нашу сторону. Смерть бандитам, погромщикам и авантюристам» [134]. На слова Ефимова о бывшем акцизном чиновнике и пьянице Григорьеве 2 (по новому стилю 14-го) мая было обращено внимание Иваном Буниным в «Окаянных днях»[135]. По поводу другого антигригорьевского воззвания, подписанного армейским РВС, писатель 28 апреля (10 мая) не без ехидства заметил: «Подписано так: „Товарищи Дятко (имеется в виду Датько. – O. K.), Голубенко, Щаденко“. Это вроде того, как если бы я подписался: господин Бунин»[136].

Впрочем, тремя днями ранее Бунин увидел военнослужащих 3-й Украинской армии отнюдь не на страницах газет. «Когда дописывал предыдущие слова, – поведал он, – стук в парадную дверь, через секунду превратившийся в бешеный. Отворил – опять комиссар (речь идет о комиссаре дома, где жили Бунины. – O. K.) и толпа товарищей и красноармейцев. С поспешной грубостью требуют выдать лишние матрацы. Сказал, что лишних нет, – вошли, посмотрели и ушли. И опять омертвение головы, опять сердцебиение, дрожь в отвалившихся от бешенства, от обиды руках и ногах»[137].

Несколько иначе сообщил об этом визите явившийся невольным свидетелем произошедшего Валентин Катаев в написанной в середине 1960-х годов повести «Трава забвенья» (о том, что речь идет об одном и том же случае, свидетельствует, в частности, то, что, согласно «Окаянным дням», в гостях у Буниных в этот день был Катаев). Вот что он поведал читателю:

«К этому времени Бунин был уже настолько скомпрометирован своими контрреволюционными взглядами, которых, кстати, не скрывал, что его могли без всяких разговоров расстрелять и, наверное, бы расстреляли, если бы не его старинный друг одесский художник Нилус, живший в том же доме, где жили и Бунины…

Так вот, если бы этот самый Нилус не проявил бешеной энергии – телеграфировал в Москву Луначарскому, чуть ли не на коленях умолял председателя Одесского ревкома, – то еще неизвестно, чем бы кончилось дело.

Так или иначе, Нилус получил специальную, так называемую охранную грамоту на жизнь, имущество и личную неприкосновенность академика Бунина, которую и прикололи кнопками к лаковой, богатой двери особняка (имеется в виду дом художника Евгения Буковецкого, где жили Бунины. – O. K.) на Княжеской улице.

К особняку подошел отряд вооруженных матросов и солдат Особого отдела. Увидев в окно синие воротники и оранжевые распахнутые полушубки, Вера Николаевна бесшумно сползла вдоль стены вниз и потеряла сознание, а Бунин, резко стуча каблуками по натертому паркету, подошел к дверям, остановился на пороге как вкопанный, странно откинув назад вытянутые руки со сжатыми изо всех сил кулаками, и судороги пробежали по его побелевшему лицу с трясущейся бородкой и страшными глазами…

Но все обошлось благополучно: особисты прочитали охранную грамоту с советской печатью и подписью, очень удивились, даже кто-то негромко матюкнулся по адресу ревкома, однако не захотели идти против решения священной для них советской власти и молча удалились…»[138].

Однако, как нам кажется, Катаев преувеличивает насчет попытки ареста, поскольку в дневниковых записях Бунина или его жены это наверняка бы нашло отражение, тогда как в «Окаянных днях» речь шла лишь о попытке реквизировать матрацы. Кроме того, неизвестно, обращался ли одесский художник Петр Александрович Нилус к Анатолию Луначарскому и к предгубисполкома (Филиппу Болкуну или его преемнику Ивану Клименко). Соответственно, вызывает серьезное сомнение и вообще существование охранной грамоты, тем более что впоследствии, в середине июля, власти произвели обыск в особняке Буковицкого, в том числе и в квартире писателя. Вера Николаевна записала, что Ян, как она называла мужа, заявил красноармейцам, что обыска они у него не имеют права делать, и при этом показал свой паспорт, свидетельствующий о его выходе из призывного возраста[139], – как мы видим, ни о какой охранной грамоте речь не шла. Впрочем, обыск проводился с целью поиска не уклоняющихся от военной мобилизации, а оружия, излишков одежды и продовольствия, и, ничего не найдя, представители власти (интересно, какого именно учреждения?) и красноармейцы покинули дом.

Примерно в те же апрельские дни особисты участвовали в поисках для своей 3-й армии не только матрацев, но и велосипедов, в результате чего были проведены уже настоящие аресты владельцев соответствующих мастерских. Среди арестованных по этому делу оказался и прадед автора настоящей книги Михаил Яковлевич Капчинский[140].

В 1918 году, демобилизовавшись из артиллерийской части, расквартированной в Брянске, Михаил Капчинский приехал в Одессу, куда в годы Первой мировой войны из Белой Церкви перебрались его родители, и начал работать в хозяйстве отца – хозяина велосипедной прокатной мастерской, став ее совладельцем. С приходом советской власти была объявлена реквизиция велосипедов для нужд армии, и в целях защиты своего имущества был организован коллектив хозяев велосипедных мастерских, секретарем которого и стал прадед. Коллектив заказал себе печать и удостоверения для членов. Однажды при выполнении государственного заказа по ремонту велосипедов коллективом были допущены злоупотребления, за что весь коллектив был арестован, в том числе и Капчинский, но благодаря его брату, служившему в ЧК, все они были освобождены. Об этом недоброжелатель Капчинского, коллега по Рабису, занимавший в городе ряд должностей, в том числе члена еврейской секции, Владимир Палатник, узнал от велосипедного мастера Б. Зальцмана.

Однако Капчинский показал губернской контрольной парткомиссии следующее:

«В мае 1919 года я тов. Мережиным, зав. Отделом управления губревкома (на самом деле заместителем заведующего. – O. K.), был послан на работу в образовавшееся общество мелких ремесленников в Одессе, правление которого помещалось: Базарная, угол Ришельевской, со специальным заданием. Я легально вошел как представитель одной мастерской в число делегатов, а на делегатском собрании прошел зампредом правления. Задача передо мной была поставлена следующая: надо было выяснить дела и направление этого общества, кроме того, были сведения, что члены этого общества скрывают от учета много товаров. В результате работы в течение 5–6 недель были произведены аресты особым отделом Третьей Украинской армии; и после обысков забрали у гр. Зальцмана большое количество автомобильных и мотоциклетных покрышек и у другого гражданина, фамилию которого теперь не помню, скрытые в сарае на Водопроводной улице несколько новых экипажей. После этого специальным постановлением отдела управления ревкома это общество было закрыто и опечатано»[141].

Брат Капчинского Лев Яковлевич, работавший в одесской ЧК под именем Капчинского Георгия Викторовича, допрошен быть не мог, поскольку в апреле 1922 года во время инспекционной поездки по воинским частям он заразился сыпным тифом, и 18 апреля в одесских «Известиях» был помещен некролог об уходе из жизни «борца с контрреволюцией, простирающей щупальца на Красную армию».

Комиссия сочла объяснения комиссии исчерпывающими.

История с арестом Капчинского высвечивает полную несогласованность в работе органов власти в городе в тот период и служит еще одним подтверждением правоты слов Оппокова-Ломова, приводимых в начале данного очерка о произволе, творящемся в работе одесских советских учреждений.

Город жил довольно странной жизнью.

«По вечерам, – писал Бунин в „Окаянных днях“, – жутко мистически. Еще светло, а часы показывают что-то нелепое, ночное. Фонари не зажигают. Но на всяких „правительственных“ учреждениях, на чрезвычайках, на театрах и клубах „имени Троцкого“, „имени Свердлова“, „имени Ленина“ призрачно горят, как какие-то медузы, стеклянные розовые звезды. И по странно пустым, еще светлым улицам, на автомобилях, на лихачах – очень часто с разряженными девками – мчится в эти клубы и театры (глядеть на своих крепостных актеров) всякая красная аристократия: матросы с огромными браунингами на поясе, карманные воры, уголовные злодеи и какие-то бритые щеголи во френчах, в развратнейших галифе, в франтоватых сапогах непременно при шпорах, все с золотыми зубами и большими, темными, кокаинистическими глазами… Но жутко и днем. Весь огромный город не живет, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоеванным, и завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, „кроет матом“. По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого за „павшего борца“ (лежит в красном гробу, а впереди оркестры и сотни красных и черных знамен), или чернеют кучки играющих на гармониях, пляшущих и вскрикивающих: