Читать онлайн «Ни страха, ни надежды. Хроника Второй мировой войны глазами немецкого генерала. 1940-1945». Страница 15

Я воспользовался случаем и составил доклад, в котором указал, что можно ожидать сближения Франции и Италии еще и по той причине, что в процессе взлета гитлеровской Германии обе эти страны в значительной степени потеряли свое лицо – Франция как побежденная страна, Италия как союзница Германии. И Дарлан и Чиано представляли тот тип людей, который использует любую возможность – даже переход в лагерь противника, – чтобы улучшить перспективы для своей страны. Слабые и зависимые государства легко идут на союз против более сильного притеснителя. Германский посол в Риме узнал о моем докладе из министерства иностранных дел и пригласил меня к себе, чтобы его обсудить. Мне ясно было сказано, что по причине общей идеологии отношения между Италией и Германией неизменно останутся безоблачными и что Италия никогда не будет действовать самостоятельно.

Вопреки такой оценке посла я по-прежнему был убежден, что во внешней политике любая страна всегда будет стремиться к собственному могуществу и самостоятельности независимо от сходства идеологии. А как раз существующие в них идеологические системы я считал преходящими. Я чувствовал, что проницательные политики во Франции и Италии уже предвидят их конец.

Поэтому я не мог отказать членам правительства Виши в некотором уважении, кем бы они ни были. Даже если они вели с Гитлером нечестную игру, они играли роль, предназначенную им судьбой, и действовали на благо родной страны. За время моей двухлетней службы в Турине я начал понимать преимущества, которых может добиться любое правительство для своего народа с помощью расчетливого умолчания, мнимой уступчивости и – обмана. Активное сопротивление не поможет производить хлеб, заставить людей работать или обеспечить власть закона. Печальная история этой войны показывает, сколько невинных людей стали жертвами активного сопротивления.

То же самое происходило с французским правительством в изгнании – в Лондоне. Его призыв к сопротивлению можно было бы оправдать только при условии независимости метрополии и североафриканских колоний. С иностранной территории невозможно полностью понять состояние несвободы тех, кто остался жить при оккупационном режиме. Французские коллаборационисты не походили на тех квислингов[16], которые готовы были принять идеологию завоевателя в обмен на его милость. За небольшим исключением они оставались верными своим убеждениям и традициям своей страны.

Итальянский народ мог желать только поскорее освободиться от зависимости от своего союзника, поведение которого часто бывало необдуманным. Да, в Италии существовал такой же тип тоталитарного режима и такие же ограничения. Но поскольку все это было местного происхождения, она, по крайней мере, избежала вырождения, пренебрежения к закону и зверств, которыми гитлеровский режим запятнал себя с самого начала. Чем зависимее становился Муссолини от Гитлера, тем больше он разрушал свое творение. Как бы то ни было, он сделал ставку на Гитлера и отступать было некуда. Трагедия Италии заключалась в том, что отсутствие действующей конституции делало безгласными и беспомощными тех, кто обладал способностями для осуществления руководства и проведения реформ.

Такое развитие событий я воспринимал очень болезненно, потому что полюбил этот народ, но вынужден был служить в качестве агента его преступного альянса с Гитлером.

Начало Русской кампании ознаменовало собой коренной перелом в моем участии в этой войне. Не стану отрицать, что мне не терпелось «ввязаться в драку». Есть нечто такое, что заставляет военного человека «быть верным своему оружию», нечто влекущее его к военным приключениям, со всеми их опасностями и лишениями. Была у меня и острая потребность проверить, обладаю ли я теми качествами военного командира, необходимость которых я отлично осознавал.

С связи с кампанией на Востоке неожиданно начали возникать имена, которые уже стали знаменитыми. Кое-какие из них вызвали у меня удивление, поскольку за длительный период между войнами, да еще и до Первой мировой, я привык к довольно высоким стандартам. В мирное время эти стандарты не снижались. Ныне, при встрече лицом к лицу с врагом, очевидно, стали применяться другие критерии. Прежде при любом назначении на высшую должность существенную роль играло как общее, так и специальное образование, полученное в военной академии, возможно даже, что этим ценным качествам придавалось слишком большое значение. В окопной войне на Западе стратегические способности никогда не были столь важны, как в войнах XIX века с их быстрыми оперативными решениями.

Тем не менее что-то настораживало меня в новых принципах отбора и несколько сдерживало мое стремление к продвижению по службе. Я подозревал, что, несмотря на возвращение мобильной войны – а это стало возможным благодаря моторизации, – слишком мало значения придавали оперативным способностям высшего командного состава. Действительно, уже в первую зиму войны в России появился другой тип офицеров верящих в режим, всегда оптимистичных, полных энергии и свободных от политических размышлений. Такие «беспроблемные» офицеры оказались удачливее остальных, они умели произвести хорошее впечатление и таким образом быстрее достигали высоких званий. Школа Бека пока кое-где котировалась и была представлена в руководстве Генерального штаба. Однако среди дивизионных и корпусных командиров такие люди встречались все реже.

Прежде чем меня поглотил великий марш на Восток, я получил краткую передышку, проведя несколько дней в училище бронетанковых войск в Берлине. Я заметил некоторую нерешительность, в которой пребывал его преподавательский состав. Те, кто уже поучаствовал в боях, все еще находились под впечатлением от русских танков «Т-34» и отступления на Центральном фронте жуткой зимой 1941/42 года. Однако они уже приободрились ввиду успешного летнего наступления 1942 года. Офицеров-преподавателей, кажется, совсем не тревожило, что странное направление этих наступательных действий, которое диктовалось экономическими соображениями, слабо соотносилось с первоначальными стратегическими планами. Победоносное наступление на Воронеж хорошо знакомой мне танковой дивизии было представлено слушателям как образцово проведенная операция, тогда как (об этом я узнал позднее) она столкнулась с серьезным сопротивлением противника. Меня поразила неоправданная самоуверенность этих офицеров, настолько отличная от скептицизма моего прежнего окружения.

Совсем другие впечатления сложились у меня, когда я принял командование бригадой, третьей по счету, которая входила в танковую дивизию в Артуа. Командир этой дивизии был вояка с боевым опытом. Мне рассказали, что после дружеских застолий он резко высказывал свои взгляды на власть, которую выбрал для себя немецкий народ. Это обещало более тесное, если не личное взаимопонимание между нами. Оба мы знали, что я был всего лишь залетной птицей, однако времени не теряли. Рано или поздно мне должны были дать танковую дивизию, поскольку я заслужил это право во время кампании на Западе. Но ни в мирное, ни в военное время мне не доводилось командовать танковыми частями, хотя я уделял большое внимание их тактике и дискуссиям по этому поводу в ОКБ. Теперь я проводил учения настоящей танковой дивизии, то есть с двумя сотнями танков. Ход самих учений и последующий их разбор придали мне уверенность в себе, так необходимую на войне.

Тем не менее авторитетом в бригаде я не пользовался, так как командир дивизии считал мое назначение временным, поэтому множество дней провел в праздности. Первые осенние туманы уже окутывали желтые равнины Артуа. Жил я в небольшом замке. Заботиться о других офицерах штаба не было необходимости. В таких условиях я выбрал отшельническую жизнь, которую предпочитал всегда. Проводил день в прогулках с ружьем по горам и долам и возвращался с фазаном или зайцем.

Получив наконец назначение в Россию, я экипировался в своем старом гарнизонном городке Геттингене, а затем вместе с П. и верным денщиком Фейрштаком отправился в Берлин. В тот вечер я простился с П. на железнодорожной станции Зоопарк. Когда поезд тронулся, мне показалось, что я лечу в огромную черную пропасть.

Путешествие через Смоленск в штаб 2-й танковой армии, стоявшей в Орле, заняло почти неделю. Командующий армией генерал-полковник Шмидт пригласил меня на завтрак, где я оказался единственным гостем. Возможно, офицеры его штаба намекнули ему о моих политических взглядах. Если так, то, скорее всего, они их разделяли. Меня удивил и приободрил тот факт, что командир, с которым мы не были знакомы прежде, разговаривает со мной так, словно наша общая неприязнь и критическое отношение к режиму были чем-то само собой разумеющимся. Явно чувствовалось, что его офицеры, даже в высоких чинах, хотя и продолжают храбро сражаться, но, тем не менее, убеждены, что победа недостижима. Многие рассчитывали на скорейшее открытие второго фронта на Западе, ибо только это могло привести бесперспективную для Германии войну к быстрому завершению.