Читать онлайн «Николай Рерих. Мистерия жизни и тайна творчества». Страница 2

Уже в зрелые годы Николай Константинович не раз будет возвращаться к впечатлениям своих детских лет. «Так и жили на Васильевском острове, на набережной против Николаевского моста. Наискось было Новое Адмиралтейство. На спуск военных судов приходили крейсера и палили прямо нам в окна. Весело гремели салюты и клубились белые облачка дыма. На набережной стоял памятник адмиралу Крузенштерну. Много плавал, открыл новые земли. Запомнилось о новых землях», – напишет Н. К. Рерих в одном из очерков.[4]

Маленький Коленька, белокурый и синеглазый, отличался резвостью, любознательностью и разнообразием интересов. Красота окружающей природы с самых ранних лет глубоко впечатляла его душу; рассказанные няней и матушкой сказки будили воображение, заставляя видеть образы сказочных героев в очертаниях облаков, причудливых формах деревьев и холмов.

Самые светлые воспоминания детства были связаны у Рериха-младшего с пребыванием в Изваре – имении отца под Петербургом, недалеко от станции Волосово, где семья Рерихов проводила летние месяцы. Там, на природе, мальчика всегда ждали столь любимые им новые впечатления. Ему все нравилось в имении. Раскинувшиеся вокруг леса и луга радовали глаз красотой, неудержимо маня к себе. На дворе усадьбы резвились щенки, с которыми было так весело и забавно играть; были там и жеребята, и маленькие лошадки вроде шотландских пони, на которых любил кататься Коля, и даже ручной волчонок. «Двух лет не было, а памятки связались с Изварою, с лесистым поместьем около станции Волосово, в сорока верстах от Гатчины, – писал художник в одном из автобиографических очерков. – Все особенное, все милое и памятное связано с летними месяцами в Изваре».[5]

Память навсегда сохранила милую сердцу обстановку старинной усадьбы: «Дом изварский старый, стены, как крепостные, небось и посейчас стоит. Все в нем было милое. В прихожей пахло яблоками. В зале висели копии голландских картин в николаевских рамах. Большие уго́льные диваны красного бархата. Столовая – ясеневая. Высокий стенной буфет. За окнами старые ели. Для гостей одна комната зеленая, другая голубая. Но это не важно, а вот важно приехать в Извару.

<…> Ландо шуршит по гравию мимо рабочего двора, среди аллей парка. А там радость. За березами и жимолостью забелел дом. И все-то так мило, так нравится, тем-то и запомнилось через все годы.

Извара, имение Рерихов под Санкт-Петербургом

Нужно сразу все обежать. Со времен екатерининских амбар стоит недалеко от дома – длинный, желтый с белыми колоннами. Должно быть, зерно верно хранится подле хозяйского глаза. По прямой аллее надо бежать к озеру. Ключи не замерзают зимою. Дымятся, парят среди снегов, вода светлая и ледяная. Дикие утки и гуси тут же у берега».[6]

Интересно, что любимый с детства уголок – случайно ли? – нес в себе неуловимую связь с Индией. Название поместья – Извара – произошло от санскритского слова «Исвара», как оно передавалось раньше, или, в современном произношении, «Ишвара». Как писал Николай Константинович, «от самого детства наметилась связь с Индией. Наше именье «Извара» было признано Тагором как слово санскритское. По соседству от нас во времена екатерининские жил какой-то индусский раджа и до последнего времени оставались следы могольского парка».[7]

А еще в гостиной старого дома висела на стене картина, с самых ранних лет приковывавшая к себе внимание мальчика. На картине была изображена величественная гора в лучах закатного солнца. Лишь спустя много лет выяснилось, что это было изображение Канченджанги – священной вершины, с которой в Индии связано так много легенд и поверий… «Была у нас старая картина, изображавшая какую-то величественную гору и всегда особенно привлекавшая мое внимание. Только впоследствии из книги Брайан-Ходсона я узнал, что это была знаменитая Канченджанга»,[8] – отмечал будущий мастер гор, запечатлевший красоту Гималаев в сотнях и тысячах чудесных пейзажей.

Николай Рерих с братьями Владимиром (слева) и Борисом

А когда родители навещали Колину бабушку по линии матери, Коля бывал в псковской земле, жил в старинном доме с большим заросшим садом. «Остров, древний псковский город на реке Великой. Крепость на острове. 1879 год. Мы гостили у бабушки Татьяны Ивановны Коркуновой-Калашниковой. На Липенке – старинный дом с большим заросшим садом. Нижний этаж белый каменный, а верхний и чердак деревянные – охряные, со ставнями и белыми наличниками окон. Под косогором Великая, а за ней парк какого-то большого поместья с белым екатерининским домом. В саду у бабушки много ягод, немало и репейника».[9]

Этот репейник богатое воображение Коленьки быстро превратило в драконов, с которыми, конечно же, надо было сразиться. Живший во дворе бабушкиного дома строительный подрядчик, имевший где-то свои мастерские, подарил пятилетнему рыцарю меч – деревянный, выкрашенный под медь. Этим мечом маленький Коля лихо рубил головы «драконам» – большим репейникам, заполонившим бабушкин сад…

Запомнился будущему художнику и образ дедушки по отцу, жившего вместе со всей семьей Рерихов. Как уже говорилось, он прожил до 104 лет, несмотря на пристрастие к постоянному курению. В кабинете у дедушки было много занятных вещей: от старинных картин и кресел с фигурами драконов до масонских эмблем и знаков: «Хороши у дедушки часы с длинной музыкой. В шкафах с разноцветными стеклами книги с золотыми корешками. Висят черные картины. Одна, кажется нам, давно висит вверх ногами, но дедушка не любит, чтобы у него что-либо трогали.

Много приятных вещей у дедушки. Красный стол можно вывернуть на десять фигур. Можно перебрать цветные чубуки в высокой стойке. Можно потрогать масонские знаки (не дает надевать) и ширмы со смешными фигурами.

А когда дедушка бывает добрый и нога у него не болит, он откроет правый ящик стола.

Тут уж без конца всяких занятных вещей.

А сам-то дедушка какой миленький! Беленький, беленький! В «гусарском» халатике.

Полюбили мы бегать к дедушке после всяких занятий».[10]

А занятий у маленького Рериха было много, самых разных.

С самого раннего возраста у мальчика обнаружился живейший интерес к истории родной страны. Художник вспоминал уже на склоне лет, в 1940 году: «В нашей изварской библиотеке была серия стареньких книжечек о том, как стала быть Земля Русская. От самых ранних лет, от начала грамоты, полюбились эти рассказы. В них были затронуты интересные, трогательные темы. Про Святослава, про изгоя Ростислава, про королеву Ингегерду, про Кукейнос – последний русский оплот против ливонских рыцарей. Было и про Ледовое побоище, и про Ольгу с древлянами, и про Ярослава, и про Бориса и Глеба, про Святополка Окаянного. Конечно, была и битва при Калке, и пересказ «Слова о полку Игореве», была и Куликовская битва, и напутствие Сергия, Пересвет и Ослябя. Были и Минин с Пожарским, были и Петр, и Суворов, и Кутузов… Повести были собраны занимательно, но с верным изложением исторической правды».[11]

Через всю жизнь пронесет художник особую, проявившуюся уже в раннем детстве любовь к образам героев и к понятиям героизма и подвига…

Помимо истории и археологии Николая с самого детства влекла к себе музыка. Художник вспоминал: «Одна из первых радостей была в музыке. Приходил к нам старенький слепой настройщик. Приводила его внучка. После настройки рояля он всегда что-нибудь играл. Рояль был хороший – Блютнер с надписью Лешетицкого. Слепой настройщик, должно быть, был отличным музыкантом, и игра его запомнилась.

Бывало, ждешь не дождешься, когда кончится настройка. Как бы не помешал кто долгожданной игре. Гостиная была голубая, на стене Канченджанга. Теперь знаю, что именно эта любимая гора была в розовом закате. Слепой играл что-то очень хорошее. Было удивительно, что слепой играет…

Потом – «Руслан и Людмила» и «Жизнь за царя» в Большом театре. Балеты: «Роксана», «Баядерка», «Дочь Фараона», Корсар»… Казалось, что музыканты играют по золотым нотам.

<…> Итальянская опера нравилась меньше. Мазини, Патти не поражали. «Риголетто», «Травиата», «Лючия» – что-то в них было чуждое. «Аида» и «Африканка» были ближе. Хор африканцев, певший почему-то о Браме и Вишну, был подобран на рояле. Впрочем, играть днем рядом с кабинетом отца не разрешалось.

Уже много позднее открылся новый путь – Беляевские концерты, Римский-Корсаков – «Снегурочка». Далеко прослышалось имя Мусоргского, дяди Елены Ивановны».[12]

Большое впечатление произвела на юного Рериха музыка Вагнера, которую даже в среде образованных людей не все тогда принимали. Как отмечал Николай Рерих, «с первого приезда Вагнеровского цикла мы были абонентами. Странно вспомнить, что люди, считавшиеся культурными, гремели против и считали Вагнера какофонией. Очевидно, каждое великое достижение должно пройти через горнило отрицания и глумления».[13]