Читать онлайн «Стамбул. Город воспоминаний». Страница 41

Впрочем, однажды папа обронил замечание, давшее мне понять, что иногда эти люди все-таки доставали свою душу из сейфа. Мне было тогда двадцать лет; в разговоре с отцом я принялся яростно нападать на стамбульских богачей, обличая их глупость, бездуховность и стремление показать себя большими европейцами, чем они есть на самом деле. Почему, вопрошал я, они не собирают художественные коллекции и не открывают музеи, почему они ничем не увлекаются и не интересуются, почему живут так трусливо и заурядно? После общих замечаний я перешел к язвительным обвинениям в адрес конкретных людей: наших знакомых, маминых и папиных друзей детства, родителей некоторых моих приятелей… Тут папа осторожно прервал мою тираду (возможно, как я потом думал, он, испугавшись, что такие взгляды обрекут меня на несчастную жизнь, захотел меня об этом предупредить) и сказал, что женщина, о которой я говорю (это была одна наша очень красивая знакомая) на самом деле — «очень добрая и отзывчивая девушка», и я бы сам понял это, если бы мне довелось узнать ее поближе.

Постоянные крушения коммерческих проектов моего отца и дяди, ссоры между родителями и конфликты между нашей маленькой семьей и большим семейством во главе с бабушкой потихоньку приучали меня к мысли о том, что в жизни, несмотря на все ее удовольствия, которых с каждым днем мне открывалось все больше (рисование, секс, дружба, сон, любовь, еда, игры, фильмы и так далее), и таящиеся в ней бесконечные возможности для радости, есть место и непредсказуемым, внезапным бедам и катастрофам — большим и маленьким, серьезным и не очень. В годы моего детства по радио после новостей и прогноза погоды иногда передавали «предупреждение морякам», которое внимательно слушали не только моряки, но и весь город, — очень серьезным голосом диктор зачитывал координаты обнаруженных при выходе из Босфора в Черное море плавучих мин. Теперь я знал, что так же неожиданно, как корабль может столкнуться с миной, с человеком может случиться беда.

В любой момент могло произойти что угодно. Могли в очередной раз поссориться родители, на верхнем этаже мог вспыхнуть конфликт из-за собственности, брат, выйдя из себя, мог решить преподать мне урок, который я запомню на всю жизнь. Отец, придя домой, мог как бы между прочим сообщить, что продал квартиру, в которой мы живем, и нам нужно переезжать, или что на его имущество наложен арест, или что он отправляется в дальнюю поездку.

В те годы мы часто переезжали с квартиры на квартиру. По мере приближения переезда в доме нарастало напряжение. Маме нужно было проследить за тем, чтобы все было собрано вовремя, а каждая миска и тарелка — завернута в отдельную газету, поэтому она не могла следить за нами с братом так же внимательно, как обычно, и мы были вольны бегать по всему дому и играть, как нам заблагорассудится. Потом носильщики начинали передвигать и один за другим уносить буфеты, шкафы и столы, которые мы привыкли считать неподвижной и неотъемлемой частью пейзажа квартиры. При мысли о том, что сейчас мы покинем дом, где жили несколько лет, меня охватывала печаль. Единственным утешением было то, что под сдвинутым с места буфетом могли вдруг обнаружиться давным-давно потерянный карандаш, шарик или дорогая мне игрушечная машинка. Возможно, квартиры, в которых мы жили в те годы, были лишены удобств и душевной атмосферы нашего родового гнезда, но я вовсе не был огорчен тем, что мы его покинули, потому что из окон наших новых домов в Джихангире и Бешикташе открывался замечательный вид на Босфор. Наше постепенное обеднение, таким образом, не очень меня тревожило.

Для противодействия жизненным невзгодам у меня наготове всегда был целый набор мер. Я разработал систему «правильных» действий, которые нужно было непременно осуществлять в сочетании друг с другом и в определенной последовательности (например, не наступать на линии между плитками и никогда не закрывать до конца некоторые двери). Еще можно было уйти в мир воображения и встретиться там с другим Орханом, заняться рисованием, напроситься на беду самостоятельно, затеяв ссору с братом, или начать считать корабли, проходящие по Босфору.

Считать корабли я начал давным-давно, еще совсем маленьким: румынские нефтяные танкеры, советские военные крейсера и метеорологические корабли, приходящие из Трабзона[66] небольшие парусные суда, болгарские пассажирские пароходы, турецкие корабли, отплывающие в Черное море, роскошные итальянские трансатлантические лайнеры, угольные баржи, сухогрузы из Варны, некрашеные, неухоженные и проржавевшие грузовые суда и темные, сомнительного вида корабли, пришедшие неизвестно откуда и невесть под каким флагом. Однако я считал далеко не все, что плавало по Босфору: я, как и отец, оставлял без внимания моторные катера, перевозящие с берега на берег чиновников и возвращающихся с базара женщин с авоськами в руках, и пароходы городских линий, торопящиеся из одного конца города в другой с задумчивыми и печальными пассажирами на борту, курящими папиросы и пьющими чай. Эти хорошо знакомые корабли, словно домашняя мебель, давно стали частью моего мира, поэтому в расчет не принимались.

Я считал корабли с какой-то тревогой, а иногда и с грустью в душе, порой охваченный напряженным волнением, а чаще всего даже не замечая того, что считаю. При этом я чувствовал, что с помощью подсчетов привношу в свою жизнь некую упорядоченность. Когда в минуты злобы и тоски я бежал от самого себя, от школы, от жизни, чтобы часами бродить по стамбульским улицам, я переставал считать корабли. В такие моменты я тосковал по несчастьям, пожарам, по другой жизни, другому Орхану.

Может быть, суть этого наваждения станет вам понятнее, если я расскажу, при каких обстоятельствах я начал свои подсчеты. В то время, в начале 1960-х годов, мы жили в Джихангире, в построенном дедушкой доме. Из окон нашей маленькой квартиры открывался вид на море. Я тогда ходил в последний класс начальной школы, стало быть, мне было одиннадцать лет. Один раз в месяц я заводил будильник с нарисованным на нем колокольчиком, так чтобы он прозвенел за несколько часов до восхода солнца. Просыпаться в ночном безмолвии было очень холодно, потому что огонь в печке на ночь гасили; сам я зажечь его не мог и поэтому перебирался в другую комнату, обычно пустовавшую, хотя иногда там ночевала служанка. Я забирался на стоящую в этой комнате кровать, открывал учебник турецкого и начинал торопливо повторять стихотворение, которое мне нужно было выучить к школе:

Каждый, кому волей-неволей случалось учить какой-нибудь текст, молитву или стихотворение, знает: чтобы слова лучше отложились в памяти, нужно постараться отвлечься от того, что видят глаза, и тогда нашему умственному взору являются образы, позволяющие облегчить процесс запоминания. Глаза же тем временем, освободившись от контроля сознания, принимаются оглядывать мир будто сами по себе. И вот темным зимним утром я сидел на кровати, дрожал от холода и пытался выучить стихотворение, устремив отсутствующий взгляд в окно, на сумрачный Босфор, виднеющийся за крышами четырех- и пятиэтажных зданий, трубами ветхих деревянных домов, которым в ближайшие десять лет предстояло всем подчистую сгореть, и минаретами мечети Джихангир.

В этот ранний час пароходы городских линий еще не ходили, и Босфор, не освещенный прожекторами, был погружен в полную темноту. Иногда ее немного рассеивали фонари стоящих на азиатском берегу подъемных кранов пристани Хайдарпаша, прожектора бесшумно проплывающего грузового судна, еле заметный лунный свет или фары случайной моторной лодки, и тогда становились заметны обросшие мидиями и водорослями огромные ржавые баржи, одинокая рыбачья лодка и призрачно-белая Девичья башня, но большую часть времени тьма над Босфором была непроглядной. Даже когда задолго до рассвета дома и поросшие кипарисами кладбища на холмах азиатской стороны начинали потихоньку освещаться, Босфор оставался черным, и казалось, что таким он останется навсегда.

Пока мозг был занят своей таинственной игрой, повторяя и запоминая строчки стихотворения, мои глаза иногда принимались следить за каким-нибудь медленно движущимся по Босфору объектом — кораблем необычных очертаний или спозаранку отправившимся на промысел рыболовецким судном. Несмотря на то что мое сознание не обращало никакого внимания на эти объекты, глаза автоматически продолжали за ними следить и успокаивались только тогда, когда понимали, что перед ними нечто знакомое: да, говорил я сам себе, это грузовое судно, а это — рыболовецкая шхуна с выключенным фонарем, вот пассажирский катер, перевозящий с азиатского берега на европейский первых пассажиров, а вот старый сухогруз, идущий в какой-нибудь далекий советский порт…