Читать онлайн «Ельцин». Страница 36

В 1985–1986 годах контроль над Москвой стал одной из самых деликатных проблем в советской политике. Флегматичный, малообразованный член брежневского Политбюро Виктор Гришин, которому было уже за 70, занимал пост первого секретаря МГК с 1967 года и претендовал на то, что под его руководством столица превратилась в «образцовый коммунистический город». Его авторитет оказался подорван рядом спровоцированных Лигачевым и другими скандалов, в ходе которых были выявлены фальсификации и воровство в московской торговле и махинации с жильем. Приговор себе Гришин подписал в 1984–1985 годах, когда неумело попытался занять пост генсека, доказывая, что такова была последняя воля Константина Черненко[420].

Но кандидатура Ельцина на место ископаемого Гришина снова натолкнулась на сопротивление. На этот раз возражал не реликт прошлого вроде Тихонова, а Николай Рыжков, моложавый технократ, родившийся в 1929 году на Украине и в сентябре 1985 года при поддержке Горбачева сменивший Тихонова на посту премьер-министра. Рыжков был хорошо знаком с Борисом Ельциным. Выпускник УПИ, сделавший карьеру в Свердловске, он возглавлял Уралмаш и входил в состав обкома партии с 1971 по 1975 год, когда Ельцин был завотделом строительства. Хотя Ельцин относился к Рыжкову с уважением и между ними существовали нормальные отношения вплоть до 1990 года, Рыжков считал Ельцина эгоцентричным и неуживчивым человеком. Он также вменял ему в вину, что в бытность свою главой отдела обкома Ельцин не раз без всяких оснований «командовал» Уралмашу выполнять задания партийного аппарата[421]. Рыжков был избран в Политбюро только 23 апреля 1985 года и потому не мог участвовать в принятии решения о переводе Ельцина в Москву. Теперь же, став его полноправным членом и главой правительства, он получил доступ ко всей информации. Когда во время разговора на Старой площади до заседания 23 декабря Горбачев и Лигачев спросили Рыжкова, как он отнесется к назначению Ельцина первым секретарем Москвы, Рыжков слов выбирать не стал. Он откровенно сказал, что Ельцин вполне может возглавлять отдел ЦК или одно из строительных министерств, но более тонкую, политическую миссию доверять ему он не стал бы. Ельцин по характеру — скандалист. «Он наломает дров, — сказал Рыжков, — локти будете кусать». Не желая идти на конфликт, он согласился промолчать на заседании Политбюро, если только кто-нибудь не спросит его мнения. Никто не спросил. Несколькими годами позже Горбачев признается ему, что проклинает тот день, когда пренебрег его советом по поводу Ельцина[422].

Сомнения Рыжкова были связаны с характером и стилем руководства Ельцина, а не с его политическими взглядами и готовностью выполнять требования сверху. Никто не видел в этом человеке будущего отступника и лидера оппозиции. Не понимал этого даже сам Ельцин. В декабре 1985 года Горбачев, как в свое время Рябов, считал, что сможет его укротить. Ельцину были ясны условия сделки: «Я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина»[423].

Но сомнения одолевали не только Рыжкова. Евгений Разумов, заместитель заведующего отделом организационно-партийной работы Секретариата, знал Ельцина с 1976 года, когда представлял ЦК на пленуме Свердловского обкома, на котором Ельцина избрали первым секретарем. Про Разумова говорят, что он выступал против всех трех повышений Ельцина, случившихся в 1985 году[424]. Заведующий общим отделом ЦК Анатолий Лукьянов вспоминает, что, когда рассматривался вопрос о назначении Ельцина в Москву, он получал много писем из Свердловска, в которых Ельцина жестоко критиковали, а адресатов предупреждали, что «они еще наплачутся», если он займет столь высокий пост[425].

Еще одной проблемой, которая, однако, не снизила шансов Ельцина, было его здоровье. В начале 1985 года Лигачев попросил Евгения Чазова, руководителя кремлевской медицинской службы, высказаться о состоянии организма Ельцина, сказав, что слышал о слабости его здоровья (то же самое сказал Чазову и Долгих). Чазов доложил, что Ельцин находится в превосходной физической форме[426]. Заходила речь и о пристрастии Ельцина к алкоголю. Лукьянов отмечает, что «только по одному отношению к алкоголю в России никогда никто не назначался и не бывал уволен»[427], но такая толерантность имела пределы. Лигачев, защищавший Ельцина, был абсолютным трезвенником и, вместе с Соломенцевым, соавтором мертворожденного горбачевского «сухого закона» — непродолжительной и неудачной попытки победить пьянство среди населения, начавшейся с мая 1985 года. В 1990-х годах Лигачев говорил друзьям, что в те дни, когда он в 1984 году был в Свердловске, Ельцин и капли в рот не брал и не было никаких свидетельств его склонности к излишествам[428]. Если бы у Ельцина были проблемы со спиртным, его никогда не пригласили бы в Москву и не доверили бы Московский горком.

Московское назначение идеально подходило Ельцину с его городским и региональным опытом, жаждой за признания и любовью к сражениям. Москва, цитадель советской власти, представляла все то, в чем коммунизм не преуспел, и обладала потенциалом для возрождения путем реформ. Целый месяц после 24 декабря Ельцин объезжал московские заводы, памятники архитектуры и жилые районы. Его постепенно нараставшее недовольство уступало место политической неугомонности и рвению говорить «горькую правду» вместо «сладкой лжи», как он уже сделал на свердловском телевидении в 1982 году. Ельцин полностью включился в реформаторский проект и был преисполнен решимости оставить в нем свой след, подавив личную неприязнь к Горбачеву. Как вспоминал Александр Коржаков, бывший телохранитель Брежнева и Андропова, приставленный Девятым управлением КГБ к Ельцину в качестве одного из трех его охранников, Ельцин был «самым искренним членом партии» в проведении генерального курса на перестройку. Он «сильнее других партийных боссов стремился изменить жизнь к лучшему»[429].

24 января 1986 года Ельцин изложил московские проблемы в полном громов и молний двухчасовом докладе на городской партийной конференции, состоявшейся в блистательном Колонном зале Дома союзов, где проходило прощание со всеми советскими лидерами — от Ленина до Черненко, а в 1930-х годах вершились показательные сталинские суды. Свои критические наблюдения Ельцин изложил в виде притчи с более масштабным посылом. При Гришине и Брежневе в городе «сложилась обстановка парадности, выпячивания успехов и замалчивания недостатков… искаженной (правильней сказать — повернутой „как надо“) отчетностью». Болезнь, согласно Ельцину, была настолько застарелой, что даже призывы к улучшениям воспринимались «во многом… формально… вяло, несмело, даже порой трусливо». «Может быть, некоторым покажутся такие оценки слишком жесткими, — добавил Ельцин, — но рано или поздно они должны были прозвучать»[430]. Гришин, остававшийся членом Политбюро, с непроницаемым лицом сидел в президиуме неподалеку от Ельцина. Он не стал брать слово для оправданий: «…Так мы были воспитаны: не противоречить мнению ЦК, а от этого шли утверждения докладчика [Ельцина]»[431]. Гришин так и не понял, что точки зрения Ельцина и Горбачева могли быть совершенно разными. Через месяц он был выведен из состава Политбюро, в 1987-м потерял пост советника и в 1992 году умер.

Пылающие слова Ельцина из Колонного зала стали сенсацией дня в Москве. Выступление стало «сильным свежим ветром» для всей партии, сказал ему Горбачев. Ельцин добавляет: «Но сказал без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица»[432]. «С этого момента, — говорит Анатолий Черняев, прозорливый советник Горбачева по внешнеполитическим вопросам с 1985 по 1991 год, — и пошла его [Ельцина] слава». В дневнике Черняев записал, что «по духу, по слову, по подходам» эта речь знаменовала собой «действительно новые нормы жизни и деятельности». На следующий день она была опубликована в «Московской правде», и к газетным киоскам немедленно выстроились очереди[433].

26 февраля 1986 года Ельцин выступал перед делегатами XXVII съезда КПСС. Ортодокс в одном отношении, еретик — в другом, он произнес миссионерскую, напыщенную речь, в которой подверг еще более резкой критике «непогрешимость руководителей», «особые блага» и «инертный слой приспособленцев с партбилетами», тормозящие внедрение новшеств. Ельцин стал первым партийным лидером такого уровня, предложившим провести определенную ревизию политических структур («периодическую отчетность» руководителей всех уровней — от секретарей на местах до генсека) и вслух сказавшим о том, что жизнеспособность режима зависит от проведения глубоких перемен. В самокритичном завершении своего выступления Ельцин не удержался от театральности, столь хорошо знакомой жителям Свердловска. Почему он не был столь же откровенен на последнем съезде партии в 1981 году? «Могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта»[434]. Теперь же у него было и то и другое.