Читать онлайн «Моя жизнь. Мои современники». Страница 38

Однажды двое гласных петербургской городской Думы ехали на извозчике через Дворцовую площадь и обратили внимание на группу рабочих, разбиравших мостовую. Удивленные этим странным зрелищем, они спросили у рабочих, что они делают, и получили ответ, что государь распорядился разбить себе на площади сад.

Гласные сейчас же отправились к Лихачеву и сообщили ему об этом. Лихачев ничего об этом не знал. Между тем площадь принадлежала городу, и, конечно, без особого постановления городской Думы никто не мог себе присваивать ее отдельные части. Создалось крайне неудобное положение: государь оказался захватчиком не принадлежащего ему имущества. Лихачев поехал объясняться с министром двора Воронцовым-Дашковым, который был также очень смущен происшедшим: нельзя же объяснить государю неловкое положение, в котором он оказался. Порешили, что Дума задним числом сделает постановление о поднесении в дар Николаю II соответствующей части площади. Так и было сделано.

Этот мелкий эпизод все же характерен для тех представлений, какие имел, вступая на престол, новый император о своей самодержавной власти…

Как я упомянул выше, начало 90-х годов было периодом большого общественного оживления в Петербурге. В прессе и в кругах левой интеллигенции шли жесточайшие споры между народниками и марксистами. Большое место в этих спорах занимал вопрос о крестьянской общине. Типично для настроений левой интеллигенции того времени, что в этом вопросе меньше всего придавали значения самому основному, т. е. влиянию общинного землевладения на хозяйственный прогресс деревни. Главное, что волновало, это значение общины для грядущей революции. Народники видели в ней зачаток социалистического строя, а следовательно — фактор грядущей социальной революции, а марксисты радовались ее распаду, связанному с увеличением армии пролетариата — главного двигателя всех революций.[2]

Во главе народнического направления стояли Н. К. Михайловский, писавший громовые статьи против марксистов в «Русском Богатстве», и ныне совершенно забытый писатель-экономист В. Воронцов, книжка которого в защиту народничества произвела большую сенсацию. Признанным вождем марксистов был П. Б. Струве, тогда еще почти юноша, выпустивший небольшую книжку с резкой полемикой против народничества, которая кончалась чудовищной с точки зрения старых социалистов фразой — «пойдем на выучку к капитализму!» Несколько менее популярным, но тоже весьма почитаемым молодежью марксистским лидером был молодой приват-доцент М. И. Туган-Барановский, написавший толстую, мало кем читавшуюся, но быстро составившую славу ее автору книгу о мировых экономических кризисах.

В спорах между марксистами и народниками я принял сторону первых и близко познакомился с руководителями марксистского движения. Особенно часто я встречался с А. Н. Потресовым и П. Б. Струве, из которых с первым меня связывала еще детская дружба, а со вторым — знакомство по университету. С обоими я сохранял дружеские отношения в течение десятков лет, а потому считаю себя достаточно компетентным, чтобы дать их характеристику в пределах своего разумения.

В этот начальный период бурного расцвета марксизма они были неразлучными друзьями и единомышленниками, а через несколько лет стали политическими врагами. Потресов остался марксистом, а Струве пережил огромную идейную эволюцию. И совершенно понятно, что Потресов, относясь к Струве, как к «ренегату», возненавидел своего прежнего друга, Струве же навсегда сохранил добрые чувства к своему бывшему единомышленнику, верному тем идеалам, которым и он искренне служил в дни своей молодости.

С тех пор, как Струве вышел из социал-демократической партии, они перестали встречаться, и только в эмиграции, в Париже, Струве попытался возобновить старое знакомство. Это, однако, ему не удалось. Потресов был с ним любезен, но сухо официален, не проявив ни малейшей склонности восстановить прежние дружеские отношения. Впрочем, и дружба их в тот период, который я здесь описываю, зиждилась не на сердечном влечении, а лишь на единомыслии. Оба были людьми глубоко искренними, честными и благородными в лучшем смысле этого слова, готовыми отстаивать свои убеждения и верования даже вопреки собственным интересам. В своей политической деятельности они оба не способны были стать на путь демагогии, а потому оба, влиятельные в некоторых кругах интеллигенции, не могли сделаться вождями. Струве не задумался отказаться от своей дешевой славы 90-х годов, когда изменились его взгляды, а Потресов разошелся с большинством своей партии в период ее наибольшего влияния на массы.

Несмотря на эти сходные черты, они были людьми глубоко различными.

Потресов, принадлежа по рождению к поместному дворянству, своим внутренним обликом очень напоминал идеалистов сороковых годов. Его убеждения были тесно связаны с эстетичностью его натуры и с сильным моральным чувством. В юности он до самозабвения увлекался искусством — поэзией, живописью, театром, был необыкновенно чуток к проявлениям человеческой лжи, грубости и пошлости. У таких людей мысль тесно переплетена с эмоциями, которыми она движется. Сухой, рассудочный марксизм поэтому претворился у него подсознательно в религию, которой он оставался верен до последнего дня своей жизни, в религию добра, справедливости, свободы и красоты. Трагически переживал он крушение и опошление в жизни своих высоких идеалов, но упорно не хотел допустить, что они гибнут от внутреннего противоречия. Когда в Париже, во время его последней тяжелой болезни, я как-то коснулся в разговоре с ним этой темы, он стал спорить со мной с такой запальчивостью, что я поторопился переменить разговор.

А. Н. Потресов был чрезвычайно деликатен в личных отношениях с людьми. Демократ по натуре, он никогда не давал понять людям, более низким по уму и культуре, своего умственного превосходства. И эта врожденная «демократическая» деликатность привлекала к нему сердца. Его любили и уважали, как друзья, так и политические враги.

Унаследовав от родителей довольно большой капитал, он значительную часть его отдал на служение тому делу, в которое верил. Много средств употребил на издание легальных марксистских книг и нелегальной литературы, много затратил энергии на создание русской социал-демократической партии и был одним из самых видных и влиятельных ее основателей. Но как-то всегда держался в тени, не любил выступать не только на публичных, но и на закрытых собраниях, хотя, говорят, был хорошим оратором. Писал талантливые статьи, но в большинстве случаев скрывался под псевдонимами. Поэтому был мало известен за пределами своего партийного круга. Впрочем, к известности особенно и не стремился.

Струве родился в полунемецкой бюрократической семье. Ни национальностью, ни бытом он не был связан с дворянскими гнездами, первоначальными рассадниками русской интеллигенции. Двигателем его духовного развития была ненасытная любознательность, а не морально-эстетические эмоции. К искусству подходил он не путем непосредственного восприятия, а путем изучения, как вообще ко всем областям человеческой жизни, творчества и мысли.

Я почти не встречал людей такого широкого энциклопедического образования, как Струве. Обладая исключительными способностями, невероятной памятью и сильным аналитическим умом, он в 20 лет мог по богатству и глубине мысли равняться с самыми культурными людьми старших поколений, а в 22 года его имя стало знаменем для петербургской марксистской молодежи.

Не столько искания правды и справедливости привели его к марксизму, сколько его увлекла теоретическая стройность и схематическая логичность этого учения. Убеждения, созданные его сильным умом, Струве всегда отстаивал с резкой страстностью, но со страстностью не религиозного фанатика, а человека, гордого познанием истины и проявленным в этом познании творчеством собственной мысли. В эволюции своих философских и политических взглядов он был всегда безусловно искренен и независим. Среда, в которой он вращался, оказывала весьма малое влияние на эту эволюцию. Наоборот, он сам подбирал себе общественную среду в соответствии с менявшимися взглядами.

Человеческая толпа и ее поклонение никогда не увлекали Струве, что не мешало ему быть в известной мере честолюбивым человеком. Но честолюбие его было особенным. Оно влекло его к отталкиванию от трафаретно мыслящей толпы, к оригинальности и парадоксальности, к бросанию новых идей, заостренных и облекавшихся в форму, которая коробила и озлобляла прежних единомышленников. Идя против господствующих течений с нарочитою резкостью, он возвышал себя над толпой, находя в этом удовлетворение своему честолюбию. Такому человеку подлинный демократизм органически чужд, и если Струве был когда-то демократом и социалистом, то лишь случайно, встретившись с этими доктринами на путях своего мышления. Простой в обращении с людьми, он все же всегда давал чувствовать собеседникам свое умственное и культурное превосходство.