Читать онлайн «Триумф времени». Страница 13

— Это будет движение без цели, — трезво напомнил Мирамон. — Я согласен с вами в том, чтобы было бы опасно и неразумно рисковать каким-либо запутыванием с Паутиной Геркулеса, чтобы это ни было. Но я не вижу другой разумной причины в перелете из одной галактики в другую только лишь в надежде встретить высокоразвитую цивилизацию, которая, возможно, смогла бы нам помочь. И вместе с этим — всей остальной вселенной. У нас есть эта надежда, но она не может быть конечной целью нашего путешествия. Нашей конечной точкой должен быть центр метагалактики, центр галактик всего пространства-времени. Только там, где все силы вселенной находятся в динамическом балансе, кто-либо может надеяться на принятие каких-либо действий, чтобы избежать или изменить неминуемо приближающийся конец. Кроме того, осталось не так уж и много времени, прежде чем этот момент наступит. И, самое главное, Мэр Амальфи, это то, что данная проблема не просто техническая. Этот конец органически вплетен в фундаментальную структуру самой вселенной, вписанный при начале чьими руками, о которых мы не имеем ни малейшего понятия. Все, что мы теперь можем знать, это то — что все это было предначертано.

И из этого заключения, несмотря на то, что собственная психика Амальфи боролась против его принятия с момента, когда он понял это сам, по настоящему уже не существовало спасения. Концептуально, вселенная была довольно приятным местом для жизни, в согласии с примитивной атомистической теорией, которая предлагала уверенность в том, что все — земля, воздух, огонь или вода, металл и апельсины, человек или звезда, в конечном счете состояли из субмикроскопических вихрей, именовавшихся протонами и электронами, немного вперемежку с нейтронами и нейтрино, не имевшими заряда, и всех вместе связывали разношерстные, но дружные кампании мезонов. Самым типичным представителем являлся атом водорода, имевший в своем составе один протон, сидевший с удовольствием в центре, обладавший самодовольным положительным зарядом, в то время как вокруг него вился один-единственный электрон, окруженный словно пушистой кошачьей шерстью собственным отрицательно заряженным полем. Самый простой пример: но все были уверены, что даже для самых тяжелых и комплексных атомах, даже в тех, что созданы человеком, таких как плутоний, все что требовалось — лишь подбавлять побольше дровишек, да потяжелее, и тогда больше таких вот кошек забегают вокруг; конечно при этом будет трудно отличить одну кошку от другой, но это — в общем обычное наказание для владельца сотен платежных ведомостей.

Первое знамение, что тут какое-то непонятное несоответствие во всем этом chromo субмикроскопического и вселенного семейства, как и все добрые знамения, появилось на небесах. На Земле, почти за полвека до начала космических полетов, какой-то астроном, чье имя совершенно теперь забыто, заметил, что два или три миллиона метеоритов, которые входили в атмосферу планеты каждый день, сгорали на такой высоте и с такой интенсивностью, которая не могла быть объяснена только лишь эксцентриситетом орбиты планеты или их скоростью; и один из своих великих полетов воображения, который несет в конце концов ответственность за каждое новое звено в великой цепи понимания, ему пригрезилось мысль о том, что он назвал «контра-земным» веществом или антивеществом. Веществом, созданным из огня и кошачьей шерсти, вокруг которого должны кружиться огненные кошки. Вещество, в котором основной атом водорода имел бы в качестве ядра антипротон, несущий массу протона, но в то же время обладавший отрицательным зарядом, вокруг которого по орбите носился бы анти-электрон, с соответствующей, почти неприметной массой электрона, но несущий положительный заряд. Метеориты из атомов, сконструированных по этой модели, могли взрываться с особой яростью при первом же соприкосновении даже с малейшими следами нормальной атмосферы Земли. И такие метеориты могли бы свидетельствовать о том, что где-то во вселенной имелись настоящие планеты, обращавшие вокруг настоящих солнц, целые галактики созданные из такого вещества, малейшей прикосновение к которому означало бы больше, чем гибель — это было бы полное и совершенное уничтожение — аннигиляция, когда каждая из форм материи вместе с другой преображалась бы полностью в энергию, в этом яростном и тотальном объятии.

Любопытно, но метеориты из антивещества, вскоре исчезли, в то время как сама теория продолжала существовать. Сгоравшие метеориты оказалось легче объяснить с помощью более обычных условий, но вопрос с антивеществом или антиматерией — остался. В середине двадцатого века физики-экспериментаторы даже смогли создать несколько атомов антивещества. Эти атомы шиворот-навыворот, оказались жизнеспособными лишь на несколько миллионных долей микросекунды, и стало совершенно ясно, что даже за то короткое время их жизни, время в котором они существовали, текло вспять. Частицы, из которых они были созданы, рождались в огромных неуклюжих беватронах, буквально на несколько микросекунд в будущем, и их сборка в атомы антивещества в настоящем — для наблюдателей — времени в действительности являлась лишь моментом их смерти. Совершенно очевидно, что антивещество оказалось не только теоретически возможным, но и могло существовать; однако, оно не могло существовать в этой вселенной в каких-либо значительных количествах, таких как, например, метеорит. Если и где-то и имелись миры и галактики из антивещества, они могли существовать лишь в каком-то немыслимом отдельном континууме, где время и градиент энтропии двигались вспять. Такой континуум требовал по меньшей мере четырех добавочных измерений в дополнение к четырем обычным, известным нам по опыту.

По мере расширения вселенной обычного вещества, разворачивавшейся и двигавшейся к своей неизбежной тепловой смерти, где-то поблизости и все же «где-то», в месте, невозможном для представления человеком, существовала совершенно огромная и сложная вселенная-двойник, концентрировавшаяся и приближавшаяся к сверхъестественной сжатости массы и энергии, именовавшейся моноблоком. При полной дисперсии, тьма и тишина должны были оказаться судьбой вселенной, в которой бы стрела времени указывала вниз для для градиента энтропии, так что для вселенной из антивещества конец представлял собой как концентрацию массы сверх всяких возможностей и такую же невозможную концентрацию энергии — чистые огонь и ярость безграничной энергии, мятущиеся в «первобытном» атоме не больше, чем размеры орбиты Сатурна вокруг Солнца. И из другой вселенной могла прийти другая; во вселенной с нормальным веществом, моноблок стал бы лишь началом, но для вселенной из антивещества — концом. Во вселенной с нормальной энтропией, моноблок — непереносим и должен взорваться; во вселенной с отрицательной энтропией, тепловая смерть непереносима и вещество должно сжиматься. В любом случае, повеление таково: _Д_а _б_у_д_е_т _с_в_е_т_.

Что же наша видимая, реальная вселенная, представляла собой до моноблока, тем нее менее, считалось по общему соглашению скорее всего навсегда неизвестным. Классическое утверждение, сделанное за многие века до этого научного спора Святым Августином, который, когда его спросили, что мог делать Бог до того, как Он создал вселенную, ответил, что Он занимался созданием ада для тех, кто задает подобные вопросы; таким образом, «время до Августина» стало чем-то таким, о котором могли знать историки, но для физика, по определению — ничем существенным.

Так было до сих пор.

Но если только Ониане правы, то им немножко удалось приподнять занавес и уловить мимолетный проблеск неведомого.

И посмотреть теперь этому неведомому в лицо, по настоящему, уже могло оказаться и не столь фатальным.

Во время своего ликующего полета к галактике Андромеды, Ониане обнаружили, что один из их спиндиззи — самое странное, что это оказалась машина специально только что созданная в соответствии с проектом, а не один из тех старых и довольно потрепанных двигателей, размонтированных и переправленных из города Бродяг — почему-то начал разогреваться. Это оказалось проблемой тогда совершенно новой для них, и вместо того, чтобы рисковать возможностью появления каких-либо неизвестных эффектов, которые могли проявиться в результате работы такой машины, если бы ей позволили разогнаться по-настоящему, они отключили практически полностью все свою планетарную сеть спиндиззи, оставив лишь 0.02 процентный экран, необходимый для поддержания атмосферы планеты и теплового баланса.

И именно тогда, там, в абсолютном спокойствии межгалактического пространства, их инструменты засекли в первый раз в истории человечества шепот постоянного творения: крошечное _т_р_е_н_ь_к_а_н_и_е_ новых атомов водорода, рождавшихся одни за другим совершенно из ничего.

Даже одно это уже могло бы оказаться весьма отрезвляющим опытом для любого человека, с мыслительным складом ума, даже для того, который не обладал бы историческим опытом долгого преобладания религиозных тенденций в истории Ониан; никто еще не мог наблюдать рождения первобытной материи, из которой состояла вся известная вселенная, и при этом из того, что демонстративно являлось как бы ничем, и чтобы у него в сей же момент не появилась вдруг мысль, нет — убежденность, что должен обязательно существовать и Создатель, и что Он должен находиться где-то тут, поблизости, где происходит Его работа. Это крошечные звяканье и треньканье, слышимое приборами Ониан, казалось, сперва не оставило никакого места для долгих споров по космогонии и космологии, касавшихся любой из циклических моделей вселенной, любой и вечной диастолы [физиологический термин] от моноблока к тепловой смерти — и обратно, в то время как от Создателя требовалось лишь отдаленное воздействие на ритмический процесс — а то и вообще ничего. Здесь шел сам процесс созидания: невидимые Пальцы касались пустоты; безграничный абсурд, который, потому что являлся безграничным, не мог быть ничем иным, как божественным.