Читать онлайн «Счастливчик». Страница 21

Большинство же считало, что с этими фонарями наш прелестный обеденный зал весьма походил на цирк. Но с Н. М. Ляпиным спорить было трудно.

Терраса выходила в сад, который был довольно велик и подходил вплотную к дороге, идущей из Лиды в лагерь. В глубине сада была теннисная площадка, но содержалась она плохо, и вследствие этого, почти никто в теннис не играл, хотя из молодежи некоторые пробовали иногда. Сбоку от теннисной площадки был гимнастический городок, с лестницей, трапецией и кольцами. Тут же стояли параллельные брусья.

Наш полк, как и все войска Виленского военного округа, учился серьезно.

Отношение к солдатам у офицеров было не только хорошее, но даже сердечное. Вместе с тем не возникало даже и тени панибратства.

Битья, в нашем полку практически не существовало. Были отдельные инциденты, но все они не выходили за пределы полка.

А уж про национальность никто не только не спрашивал, но и не думал. Офицеры относились одинаково ко всем без различия вероисповеданий, и занятие привилегированных мест ротных писарей евреями было самым обыкновенным делом.

Вообще же национальный вопрос в Виленской губернии был заметным явлением. Главным являлся польский вопрос. У нас в полку запрещалось говорить по-польски; в дивизии преследовались польские бородки.

Взаимная антипатия между русскими и статскими поляками была. Она выявилась с особой силой при постановке и открытии памятника усмирителю в Литве польского бунта генералу графу Муравьеву в Вильне. Последний, как известно, принявшись за усмирение серьезно, покончил с ним быстро и с меньшими на Литве жертвами, чем того достиг в Привислянском крае более гуманный, как говорили, граф Берг. Событие это произошло задолго до моего выхода в полк. Но отзвуки и споры в обществе, были еще свежи.

Сейчас я вспоминаю свой разговор по национальному вопросу со своим ротным командиром, капитаном Гришиным.

— Постановка памятника подняла старые споры. В то время, по городу ходили слухи, что поляки взорвут памятник. Однако все обошлось благополучно.

— А литовский вопрос?

— Литовского вопроса, в то время как бы не существовало. Все литовцы с некоторой гордостью называли себя поляками, поляки же Привислянского края не признавали за поляков не только литовцев, но даже и виленских поляков, говоря про них: "То какой он поляк, он виленский". Я сам это слышал неоднократно. То же самое отношение было и к Лидским полякам.

Я вот помню, что польско-русская вражда не отражалась, однако, на отношениях офицеров. К офицерам — полякам, у себя в полку: с ними мы дружили отлично, поручик Войцеховский он потом перешел в пограничную стражу, капитан Лутковский командир третьей роты, да и сейчас еще служит капитан Каплицкий командиром нестроевой роты. Служили они образцово и товарищами были хорошими. Так, что у нас в полку этого вопроса не было.

— А еврейский вопрос?

— Еврейский вопрос был, но не был так болезнен, как польский. Посудите сами, мы офицеры окружены евреями: портной еврей, сапожник еврей, подрядчики и поставщики евреи, фактор еврей, деньги в долг дает еврей, всюду евреи, и многие весьма симпатичные. И по отношению к ним мы всегда были настроены доброжелательно.

— Ну а как религиозная рознь?

— Религиозная рознь существует наверное, но только не у нас в полку. Но перед каждой пасхой идут разговоры о том, что опять какая-то еврейка где-то скрала или пыталась скрасть какого-то христианского мальчика для надобностей своей пасхи. Кто, где, что и как, никто не знал и не знают, но почти в каждой семье, где есть ребенок мальчик, перед пасхой предупреждают денщика, чтобы он лучше смотрел за ребенком и одного его за ворота не выпускал, мол детей воруют.

Василий Никифорович разгладил усы и подытожил.

— Да Вы и сами убедитесь, наслушаетесь еще этих глупостей. Людская молва! Кем и чем она питается Бог весть. Я в полку уже восемнадцатый год, при мне случаев пропаж не было, но городское население этому верит.

Жизнь полка протекала между службой и городскими знакомствами.

Но полковая служба между зимними и летними квартирами, обучением солдат уже не удовлетворяла меня. Единственной отдушиной после прекращения эйфории после начала службы в полку, слегка освеженной производством в поручики были письма Катюши, по которой я очень тосковал.

Естественно, что все более живое, энергичное, не успевшее завязнуть в местных интересах, стремилось уйти из полка.

Простейший, но не очень простой способ, поступление в академию. Другой способ, отставка. Но для меня выход в отставку, без профессии, без знакомств которые помогут устроиться в статской жизни был просто не приемлем. Мой полковой друг, поручик Григорьев собирался поступать в юридическую академию.

Думал об уходе и я. Следуя данному Кате обещанию, и под влиянием Григорьева я стал готовиться в академию, тоже выбрав военно-юридическую.

Изучение курсов предметов необходимых для сдачи экзаменов, повергло меня в уныние. Трезво обдумав и просчитав свои возможности я понял, что сдать экзамены при том бешенном конкурсе, который был, я не смогу. Была еще одна возможность вырваться из рутинной полковой жизни. Перейти в корпус жандармов. Служба военным юристом, расследующим покражи кальсон, меня не очень манила. А вот о службе жандармов я много говорил с Григорьевым. Мы не понимали тогда, конечно, всей серьезности службы этого корпуса, не знали его организации и всех его обязанностей, но, в общем она казалась нам очень важной. Мы знали смутно, что жандармы борются с теми, кто бунтует студентов, крестьян, рабочих, вообще, как считали мы, социалистами. Эти последние, в глазах многих из нас, отождествлялись с революционерами. Понятие о революционерах у нас было самое примитивное. Мы считали, что все они нигилисты и представляли мы их в лице Волоховых, Базаровых и вообще как «Бесов» Достоевского. Мы слышали о них по сдержанным рассказам об убийстве ими Царя-Освободителя; мы слышали, что убил какой-то Рысаков, а раньше стрелял какой-то Каракозов. Кто они, мы хорошо не знали; говорить о них считалось вообще неловким и неудобным, так как это было из запрещенного мира.

За годы моей службы, около первого мая, мы всегда слышали, что рабочие вновь хотят что-то устроить, где-то будут собрания и надо будет их разгонять, для чего от полка посылались наряды. Получала наряд и моя рота. Пролежал я с полуротой в лощине, за городом в ожидании этого сборища час, другой, третий, никто не собирается; ждать надоело, лежал и ругал в душе бунтовщиков, что зря из-за них кормишь комаров и попусту теряешь время.

Мы знали, что в Ярославле Фаногорийский гренадерский полк здорово проучил бунтовщиков при каких-то беспорядках, и государь объявил им свою благодарность. Видно, действительно, молодцами работали! У нас никаких возмущений не было. Ждали, ждали, готовились усмирять господ социалистов. Никого, ничего, тишина. Провинциальное болото.

По простой военной терминологии, все эти господа назывались у нас общим именем — "внутренними врагами государства". В ротах у нас учили, что "солдат есть слуга царя и отечества и защитник их от врагов внешних и внутренних". На вопрос же о том: кто такой враг внутренний, отвечали так: "Это — воры, мошенники, убийцы, шпионы, социалисты и вообще все, кто идут против государя и внутреннего порядка в стране".

Мы знали, что главную борьбу с ними ведут жандармы, и это не могло нас не интересовать, так как это была та же защита нашей Родины, та же война, но лишь внутренняя.

Но вся служба жандармерии была окутана для нас какой-то тайной. Сами жандармские офицеры своею сдержанностью и какой-то особой корректностью усиливали это впечатление и заставляли смотреть на них с некоторой осторожностью. В них не было офицерской простоты, они не были нараспашку и даже внушали к себе какой-то непонятный страх. Почему и отчего — это было неясно.

В полку у нас на корпус смотрели очень хорошо. Двое бывших наших офицеров уже служили там, занимая хорошие должности, и были предметом нашей зависти. В Вильне жандармерия была представлена блестяще. Генералы фон-Эксе и Черкасов пользовались уважением общества, первый же был принят и в польских кругах и принадлежал к местной аристократии.

Я лично в жандармах ничего нехорошего не видел. Будучи в полку, читая много по истории, прочел я как-то в одном из исторических журналов "Записки голубого жандарма" из эпохи 60-х годов. Они произвели на меня большое впечатление тем, сколь много добра сделал тот жандармский штаб-офицер, состоя в Вильне при графе Муравьеве во время усмирения польского бунта…

К тому же наслаивались воспоминания. Матушка моя не раз говорила мне полушутливо, что она хотела бы видеть меня или артиллеристом или жандармом, сестра же уже прямо убеждали меня идти в жандармерию, исходя из чисто внешних выгод: "Какая красивая форма! Какое умение держаться в Обществе!".