Читать онлайн «Шеврикука, или Любовь к привидению». Страница 110

В пионерском пруду озорничала и безобразничала детвора, лишенная лагерного детства, шли на абордаж лодки и водяные велосипеды, но не было у берегов ни волн, ни ряби. И листья деревьев проживали в благонравии безветрия. А ногам Шеврикуки и телу его передались вдруг подземные гулы и содрогания горных пород. Но тут же они и стихли. Бурление страстей призраков и привидений Шеврикука ощутил в прошлый раз лишь на подходе к лыжной базе. От пионерского же пруда до лыжной базы пролегало версты две. Бурление страстей расползалось, а возможно, вздымалось и из глубин. Не расползется ли оно до Звездного бульвара и не потревожит, не огорчит ли Пузырь?

Впрочем, что ему, Шеврикуке, беспокоиться о нервных и нравственно-сейсмических состояниях Пузыря?

Женщина в его видениях, с золотой диадемой, в белых одеяниях, стояла в тоске (или в отчаянии) перед громадой чаши и молила о чем-то, Шеврикуке недоступном и неизвестном. Это он помнил.

– Клокотание котла у вас, мне известно, продолжается, – сказал Шеврикука. – Или это сплетни и преувеличения?

– Нет, – сказала Дуняша. – Не преувеличения.

Глаза ее снова были видны Шеврикуке. Они были сухи.

– Оно не захлестнуло волнами Апартаменты?

– Какие и захлестнуло. А наши… то есть Гликерии Андреевны… и те, что вокруг, пока нет…

– Вас все это увлекает, возбуждает или вы готовы бежать?

– Все, что наше, оно в нас.

– Хорошо. В вас, – согласился Шеврикука. – Тот монстр, врывавшийся к вам при мне, но не обремененный тогда формой или, напротив, удрученный тем, что форма ему не возвращена, я предполагаю, кто это, – он не докучает вам?

– Не говори о нем! Не называй его! – вскричала Дуняша.

– Я никого не называю, – сказал Шеврикука. – Ты все назовешь. Ты для этого и пришла сюда.

– Нет! Ты ошибаешься! Я никого не назову! Я ни о чем не уполномочена сообщать! – Дуняша-Невзора говорила страстно и чуть ли не с подвижническим пафосом, будто ее склоняли уберечься от огня в раскольничьем скиту, а она была непреклонна, или будто ей грозили пытками, а она никого не намерена была выдать.

– Тот монстр докучает вам? – проявлял настойчивость Шеврикука. – Он осаждает Гликерию и неволит ее?

– Не спрашивай меня! Я не отвечу!

– Ладно. Я все разведаю сам, – мрачно сказал Шеврикука. – Не надо было откликаться на мой вызов. Впрочем, и я хорош.

Страсти оставили Дуняшу-Невзору. Похоже, рабфаковка-сударыня не отказалась бы и еще от одного фруктово-мороженого подношения. И похоже, она ждала от Шеврикуки заявлений или успокаивающих деклараций.

– Я пошел, – сказал Шеврикука. – Счастливого бытия. И поклон Гликерии Андреевне.

Он повернулся и двинулся было к парковым воротам, но Дуняша чуть ли не прыжок к нему совершила, пальцы ее обхватили руку Шеврикуки. Пальцы ее были горячие, она заговорила торопясь:

– Шеврикука, голубчик ты мой, не обижайся! Не обижайся на нас! И на меня, грешную и лукавую, не обижайся! И на Гликерию Андреевну! Худо там, худо! Поверь, голубчик ты мой, Шеврикука!.. А теперь иди!

Получив установление «идти», Шеврикука остался стоять, а в путь – к содроганиям среды, амбиций и обстоятельств – отправилась Дуняша-Невзора. Минуты две Шеврикука смотрел ей вслед и, как ценитель, нередко увлекающийся, не мог не отметить, что сударыня, пусть и с вывертами, даже и в вывертах своих умеет показывать свои природные примечательности. И футболка, и юбка хорошо выявляли ее линии и возвышенности. Походка кариоки, видимо, показалась сейчас Дуняше неуместной, но все же кое-какие частности ее Дуняша проявила. «Ба! А туфли-то у нее стоптанные!» – расстроился Шеврикука. Впрочем, крупные ноги Дуняши, вспомнил он, всегда доставляли ей огорчения, утруждая и самую терпеливую обувь.

Разговор с Дуняшей Шеврикуку хоть и раздосадовал, но не удивил. Шеврикука знал Дуняшу всякой. Сама ли она установила себе задачи (с ведома или без ведома Гликерии) или же именно Гликерия указала, как ей себя вести и что говорить, она, можно было предположить, выложила то, что намеревалась выложить. То есть почти ничего определенного. Но она кое-что дала Шеврикуке понять. Улыбчивого задора, какого следовало бы ожидать из-за наряда удачливо-спортивной энтузиастки предвоенных лет («Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!..»), выказано не было, кроме как в словах о грядущем процветании Агентства, или Салона, или Студии на Покровке, а контрапунктом к наряду и облику ощущались в Дуняше напряжение и тревога. Может, и страх. Эти напряжение и тревога были в ней и естественными, и нарочитыми. Нарочитыми – по его, Шеврикуки, разумению. Возможно, он и ошибался. И был тем перед Дуняшей и Гликерией виноват. Но во всяком случае, книга А. Суворовой, якобы крайне необходимая читательнице из Апартаментов, была доверена любознательности Шеврикуки с очевидной охотой. Случалось, в куртизанки возводила Гликерию молва недоброжелателей и недоброжелательниц. Гликерия (при свидетельствах Шеврикуки) к шершавому шепоту этой молвы была холодна. «Затворницы и куртизанки». Даже если бы слово такое не произносилось и Гликерия имела видимые свободы, среди прочих и свободу передвижений, ее вполне могли упечь в затворницы. Шеврикуке были дадены намек и одно (коли намек правдив) из объяснений, почему Гликерия, посетив Землескреб, не давала о себе знать. Но будем считать – именно одно из возможных объяснений. О Чудовище-монстре, врывавшемся в присутствии Шеврикуки в Апартаменты и желавшем погубить Гликерию, Дуняша запретила говорить чуть ли не заклинающими вскриками. Но и в этом запрете для разумного была подсказка. Стало быть, монстр никуда не пропал и, скорее всего, усилился или даже укрепился в правах, а Гликерию осаждает и страшит. И под конец – выплеснуто: «Худо там! Худо! Поверь!»

Поверь! Призыв не напрасный! И нелишний.

И было произнесено: «Голубчик ты мой, Шеврикука!» Еще бы мгновение – и, не исключено, вырвалось бы: «Заступник ты наш, Шеврикука! Спасатель ты наш родимый!»

Но Дуняша, грешная и лукавая, знала, как и когда следует притушить фитиль.

Да так, чтобы завтра он воспылал вновь. А затем и вовсе бы разгорелся.

«Но стоптанные туфли, стоптанные туфли… Каблуки-то малые, а туфли стоптанные… Стоптанными туфлями она ведь никак не могла лукавить…» – подумал Шеврикука. И тут же явилось совсем косноумное: «А у тебя бархатный бант развязался!»

Что бы у них ни происходило и во что бы ни желали его сейчас вовлечь, ему, вне зависимости от всего, должно было непременно вызнать, какие нынче новости в усадьбе Тутомлиных на Покровке и на лыжной базе – месте летнего обитания призраков и привидений.

Слишком отвлекли Шеврикуку в последние дни от всемирных дел останкинские частности и сидения с бумажками Петра Арсеньевича.

Начать он решил с дома на Покровке.

«Как там было провозглашено на обложке «Затворниц и куртизанок»?» – подумал Шеврикука. Ради рыночных достижений под названием наверняка заслуженно научной работы А. Суворовой на глянце обложки как бы красными чернилами вывели слова: «Эротика по-лакхнауски». И ниже: «Сексуальное востоковедение. 44 с половиной способа интеллектуальной любви». И еще ниже: «Пикантные огурцы».

Относительно пикантных огурцов Шеврикука не мог составить определенное мнение. Что же касается эротики и секса, подчас и именно ориентальных, они, несомненно, имели место в доме на Покровке. И случались там затворницы и куртизанки. Милейшие, а кто – и с острым соусом ехидств – известные Москве. Но никто из них вроде бы не говорил на урду. Тем более с лакхнаускими сладкозвучиями…

До сознания Шеврикуки дошло, что после визита в Китай-город, в Обиталище Чинов, и поездки трамваями в надеждах на целительное воздействие жидкостей к окраине Сокольнического парка он в Москве более не был, а тупел в Останкине. Да и профилакторий Малохола существовал от реалий московской жизни на отшибе.

Экое обделенное движением бытия существование вел Шеврикука! Как он отстал в своих местнических ковыряниях от пленительно громкокипящей толкотни родимого города.

Оттого его ошеломила и чуть ли не ввергла в сон Покровка. Он уже в Китай-городе на Никольской улице ощутил свою окраинную ограниченность. Но там он был в заводе винительного визита к Увещевателю, и воздействия городской среды его не портили. Теперь же от скоросозидательных переустройств Покровки, долгие годы служившей лишь проезжей магистралью, и он принялся зевать. Соней, как известно, Шеврикука не был, и внезапные зевоты всегда свидетельствовали о влияниях на его организм непредвиденных явлений природы.

«Меня это не касается, – постановил Шеврикука. – То есть сейчас не касается… Меня должен занимать дом Тутомлиных и все, с ним связанное. Более ничто. Дом Тутомлиных. Дом Гликерии. Дом Концебалова-Брожило. Дом Пелагеича. Дом негодяя Бушмелева. Дом, где мне обещаны паркетные работы. Москву я рассмотрю в созерцательные часы. Устрою прогулку с развлечениями и рассмотрю…»