Читать онлайн «По памяти и с натуры 1». Страница 11

Он сидит перед окном за грубым деревенским столом и рисует для «Безбожника» заводской интерьер на целый разворот. Сложные узоры стальных переплетов, машины и люди. Все это по-плакатному в одном измерении, в две краски, синим и красным.

На подоконнике, освещенном утренним солнцем, маленькая хищница оса в мертвой неподвижности стережет муху.

Доброковский страстный рыболов. На столе всегда под рукой толстая книга «Рыбы России», его постоянный спутник, рыболовные крючки всех систем, поплавки и катушки для спиннинга. Он мог часами с увлечением говорить о рыбной ловле.

В разговорах об искусстве был нигилистом.

Мы занимаем вторую половину дачи.

Июнь жаркий, по небу громоздятся тучные кучевые облака, ослепительно белые, за ними глухо грохочет гром. Утреннее солнце греет ласково, и по высокой некошеной траве мокрый от росы иду к Москве-реке.

Мне восемнадцать лет, чувствую себя счастливым, я думаю, что это только начало, настоящее счастье впереди. Перехожу вброд на песчаную косу и блаженно растягиваюсь на песке под лучами горячего солнца, ни о чем не думаю, в голове проносятся какие-то смутные образы, беспредметные и неуловимые. Выкупавшись, я иду обратно вдоль старого русла Москвы-реки, из-под ног веером разлетаются большие зеленые кузнечики. Вокруг лес, заливные луга, огромное небо. И была такая необыкновенная тишина.

В один из пасмурных дней ранним утром пошел с Доброковским на рыбную ловлю, первый раз в моей жизни. Мечислав Васильевич показывает мне недалеко от берега затонувшую корягу, окруженную стремительным потоком воды. — «Вот попробуйте здесь на живца, щуки здесь могут сидеть в засаде, настоящий коллектор щук».

Я неловко забрасываю удочку в самую стремнину, и тотчас же леска натягивается. Очевидно, что крючок зацепился за корни, надо раздеваться и лезть в воду. Но леска вдруг ослабевает, потом натягивается как струна, удилище гнется, а поплавок сносится в сторону и тонет. Затем всплеск воды, бешено колотится сердце, я начинаю крутить катушку, леска легко наматывается. Сорвалось?! Но вдруг на песке у самого берега мощный всплеск воды, а на берегу у моих ног полуметровая щука — настоящий крокодил — черно-зеленая со спины, золотая в крапинку на боках, змеино-желтые глаза и страшная пасть, полная белых острых зубов. Бьются по песку оранжево-красные плавники. Бросаю ее в лоханку с водой и в лихорадочном возбуждении забрасываю удочку опять на то же место. Одну за другой вытаскиваю двух маленьких щук.

Оборачиваюсь и вижу, как ворона уносит мою щуку. Я бросаюсь к ней. Взлететь с рыбой она не может, отпустить не хочет. Убегая, она странно и смешно вскидывает ноги и косится на меня. Я преследую ее. Бросив щуку, ворона, негодующе каркая, улетает.

Две недели я ходил каждый день на рыбную ловлю, никогда больше ничего не поймав. Мне стало ясно, что мое увлечение рыбной ловлей несовместимо с живописью. Я забросил удочку и вернулся к живописи.

Осенью я должен был поступить во Вхутемас. Я начал писать синие сосны с розовыми стволами и красных коров на изумрудной зелени.

Я показываю Доброковскому свои работы. Мне кажется, что они ему нравятся. «Хорошо, — говорит он, — старайтесь еще больше интенсифицировать средства выражения». Этот, как мне показалось, искренний интерес к моим наивным работам меня удивил.

От авангарда двадцатых годов он унаследовал революционную риторику и пренебрежительное отношение к традиции. Мне показалось, что, несмотря на агрессивную убежденность своих взглядов на искусство, ему тоже хочется писать такие ненужные пейзажи с красными коровами и синими соснами.

Вступительные экзамены проходили в актовом зале.

На экзамене по живописи нам поставили натюрморт, о котором помню только, что был он достаточно беспредметен и соединял в себе задания на цвет, объем и фактуру. Писали его в течение трех сеансов. Я справился с ним довольно быстро и остальное время только делал вид, что его заканчиваю. Рядом со мной писал юноша из Тифлиса Авалиани. Он делал нечто удивительно бесхитростное, вне всяких традиций и каких бы то ни было программ, а тогда это было редкостью.

Перед комиссией я разложил на полу свои домашние работы: композиции «Нэп», «Кафе поэтов» (смешное наивное сочинение в кубофутуристическом исполнении), пейзажи с синими деревьями и красными коровами.

На экзамене по рисунку, получив лист бумаги одинакового для всех размера, начал рисовать обнаженную натуру. Натурщицу Осипович я знал еще по студии Леблана и Машкова. Быстро нарисовал ее с некоторой долей карикатурного ехидства. Закончил весь рисунок подтушеванными скобками, как мне казалось, в анненковском духе. Не зная, что дальше делать, я наблюдал, как рядом резинкой протирали бумагу до дыр. Ко мне подошел Павлинов и, оглядев рисунок, сказал, что я здесь вовсе не для того, чтобы демонстрировать свою принадлежность к определенной школе, и предложил сделать на этой же бумаге другой рисунок.

Как я выдержал вступительные экзамены по другим предметам, одному Богу известно. В школе я считался талантом, точными науками не занимался, и меня оставляли в покое. Переходил из класса в класс на «отлично», и теперь перед экзаменами пришлось за месяц пройти всю алгебру и геометрию за девять классов.

Из-за одних этих экзаменов не хотел бы возвращения в молодость.

Как это ни странно, в прекрасный солнечный осенний день увидел себя в списке принятых.

При поступлении в институт преимуществом пользовались рабфаковцы, которые принимались без вступительных экзаменов и составляли основную массу поступающих. Остальные допускались к экзаменам по профсоюзным путевкам, и лишь небольшое количество мест оставалось для поступающих по конкурсу.

Спустя несколько дней меня вызвали на комиссию, другую, студенческую, где заседали будущие рапховцы: Якуб, Северденко, Церельсон. Мне без обиняков заявили, что я, не будучи пролетарского происхождения, на живописный факультет как факультет идеологический допущен не буду, а буду зачислен на керамический.

На керамическом отделении тогда царил производственный уклон, делали изоляторы и какую-то химическую посуду.

Дома я сказал, что на керамический не пойду. Но отец меня уговорил, сказав, что основное отделение для всех одинаковое и что если я себя проявлю, то буду потом на живописном. Так оно и вышло.

Вхутемас тогда являл картину чрезвычайно пеструю и совершенно неповторимую как по методам обучения и программе, так и по преподавательскому составу.

На основном отделении, кроме живописи и рисунка, преподавались как самостоятельные дисциплины пространство, объем и цвет. Дисциплины эти, хотя были достаточно абстрактными и оторванными от практики, все же не заслуживали тех упреков, которые на них впоследствии обрушились. Они воспитывали в будущем художнике вкус к пластическому мышлению и пространственным построениям.

Пространство вел архитектор Бархин, и вел очень серьезно. Теорию цвета, по Гельмгольцу, читал профессор Федоров.

Занимались мы и скульптурой. Кроме того, было множество других предметов. Читал лекции по химии профессор Фаворский (однофамилец художника Фаворского). Начертательную геометрию и перспективу читал профессор Чечелев. Английский преподавал Святополк-Мирский. Историю искусств читал профессор Габричевский, выдающийся ученый, обладавший верным вкусом, хорошо знавший и тонко чувствовавший искусство. Фаворский читал лекции по композиции. На мой взгляд, тогда они отдавали академизмом и присущими академизму догмами. Исторический материализм читал профессор Сарабьянов.

Лекции читали в основном на Мясницкой, в бывшем помещении Училища живописи и ваяния. Я часто сожалею, что относился к ним небрежно, например пропускал лекции по перспективе и начертательной геометрии; потом даже если ходил на них, то уже ничего не понимал.

Профессор Карузин со своим ассистентом Усковым вел занятия по пластической анатомии. У профессора Карузина еще занимался мой отец в бытность свою на медицинском факультете. Карузин помнил отца и спрашивал о нем. Пока занятия по пластической анатомии не выходили из стен Вхутемаса, все шло хорошо, но с первого же моего посещения анатомического театра я раз и навсегда потерял всякий интерес к пластической анатомии.

Тогдашнее пренебрежение перспективой и анатомией в известной мере являлось следствием убеждения, что знать, чтобы затем суметь сделать, скорее программа ученого, чем художника.

На основном отделении живописью занимались ежедневно по три часа утром, рисовали вечером. Живопись на основном отделении вел Тоот, венгерский эмигрант. Его коньком был локальный цвет, которому в живописи он придавал первостепенное значение. Иногда в мастерскую заходили посмотреть наши работы Истомин и Храковский.