Читать онлайн «Личный номер 777». Страница 5

«Если бы твой отец слушался меня и не экономил на дроидах, — со слезами на глазах говорила мать Брука, — то не ездил бы по полям в одиночку и остался бы жив».

Много позже Брук пришел к выводу, что дело было вовсе не в скупости или гордыне родителя. Брук-старший погиб из-за своего чувства ответственности перед семьей, храня верность традициям фермерства и олицетворяя собой пример несгибаемого человека, стремившегося диктовать свою волю обстоятельствам и не выказывая страха, как и полагается мужчине.

Мать Брука отказалась от помощи родни, приняла хозяйство на свои плечи и стала вести замкнутый образ жизни. Соседи уважали ее за мужество и твердость характера, дроиды любили за щедрость, однако боялись ее мягких выговоров больше, чем прежде грубой брани хозяина, и старались без нужды не попадаться ей на глаза.

Через год маму убил ядовитый ястреб.

Брук не остался нищим, его наследство составляла круглая по городским меркам сумма, которая складывалась из страховых премий, семейного пая в фонде взаимопомощи и накопительных вкладов, сделанных отцом сразу после рождения мальчика. Дед также завещал ему немалые деньги в земельных сертификатах. Однако все завещания были составлены так, чтобы до совершеннолетия и женитьбы Брука ему шли только проценты. Тем временем семейная ферма, находившаяся в залоге у банка, пошла с молотка. Теперь всеми делами на землях Адамсов заправляли дальние родственники. Такие дальние, что Брук ни разу с ними не встречался.

Его взяла на воспитание тетя Агата — сестра матери, коренная горожанка, вышедшая замуж за состоятельного владельца адвокатской компании. Магистрат назначил ее опекуном мальчика.

Агата и Антонио были добропорядочной семейной парой, никогда не демонстрировавшей взаимных чувств, детей у них не было, и у Брука порой складывалось впечатление, что его тетя испытывает больше привязанности к своей болонке, чем к мужу. Она поддерживала в двухэтажном доме на Тополиной улице такую чистоту и порядок, каких не бывает даже в операционной. Категорически не одобрявшая нравов фермерской вольницы, тетя Агата была свято убеждена, что покой и дисциплина пойдут на благо племяннику, а потому воспитание Брука походило на долгое лечение в военном интернате для умственно неполноценных сирот, в котором по странному капризу судьбы он оказался единственным воспитанником.

Ее система основывалась на двух принципах: мальчик должен был находиться под постоянным присмотром и набираться культуры, чтобы поскорей забыть последствия дурного окружения. В свободное время он был обязан читать, рисовать или слушать камерную музыку; на завтрак есть овсянку или кукурузные хлопья. Вместо футбола он играл в крикет с приходящим тренером; ему запрещали лазить по подвалам и пожарным лестницам, ездить на монорельсе и общаться с детьми из сомнительных семей. Пистолет у него отняли — городская полиция с неодобрением относилась к тому, чтобы дети разгуливали по улицам с оружием под мышкой. Тетя также наложила запрет на ножи и прочие опасные предметы, не исключая лазерных указок, записала его в муниципальную библиотеку и стала учить разговаривать так, как это делали «культурные люди». Она хотела, чтобы он получил хорошее образование, достиг положения в обществе и хотя бы отчасти восстановил доброе имя семьи, запятнанное несдержанной в поступках матерью Брука.

Утром на лимузине мужа она отвозила мальчика на занятия в частную школу с углубленным изучением экономики и следила за племянником до тех пор, пока он не исчезал за зеркальными дверями, а днем, после уроков, поджидала его у ворот, с одобрением наблюдая за чинными школьниками в сшитой на заказ форме. Когда соседские мальчишки играли в волейбол, Брук проходил сеанс трудотерапии: подравнивал живую изгородь, стриг газон или выгуливал собаку. В каникулы, когда его одноклассники уезжали с родителями на горные курорты, где посещали аттракционы и резвились на искусственном снегу, Брук, тщательно оберегаемый от миазмов гедонизма, сидел у терминала и приобщался к сокровищницам культуры. Его терминал была настроен только на прием образовательных сериалов; в комнате Брука не было визора — развлекательные передачи могли оказать на мальчика пагубное влияние, а голокуб, который находился в гостиной, был надежно закодирован от включения посторонними. Результатом такого воспитания стала ненависть к звукам скрипки и изображениям голых толстух.

Когда он проявлял неудовольствие или тетя замечала у своего воспитанника малейшие проявления характера, касалось ли это чтения книг или пристрастий в еде, его не наказывали явно — не ругали, не запирали в комнате и не лишали карманных денег. Однако Брук быстро понял, что попытка поступить по-своему оборачивается новыми сериями нравоучений, многозначительных взглядов и бесед с детским психологом. Наградой же за примерное поведение служили походы в зоопарк, где ему становилось тошно от вида раздавленных неволей зверей. «Дети — как ковер в гостиной, как ни береги, иногда нужно на него наступать», — говорила тетя за чаем.

Поначалу, привыкший к просторам вельда, он воспринимал Город не иначе, как набитое людьми и машинами беспорядочное скопище башен, бледных живых изгородей и многоярусных транспортных развязок. Мерцающая пленка купола придавливала плечи, мир казался огромной душной пещерой, и Бруку часто не хватало воздуха. В толпе людей, спешащих по своим делам, он ощущал себя как в непроходимых джунглях, заслышав хлопки голубиных крыльев, замирал и прижимался спиной к стене, а при звуках воробьиной ссоры его рука тянулась к несуществующей кобуре. Без оружия он чувствовал себя голым и беззащитным.

Школу он ненавидел. Щуплый, настороженный, всегда аккуратно одетый, он старался быть как можно более незаметным, однако выделялся из толпы откормленных сверстников, как бойцовский пес среди изнеженных болонок, отчего часто становился объектом насмешек и злых розыгрышей. Бледнокожие девчонки, ни разу не вдыхавшие свежего ветра, брезгливо отсаживались подальше и делано зажимали носы, словно от него действительно несло навозом. Мальчишки дразнили его мужиком и деревенщиной, задирали на переменах, воровали его тетради или подбрасывали в ранец огромных дохлых тараканов — единственный вид живности, который они могли осилить в честном поединке.

Он был бессилен ответить. Он был замкнутым и часто отмалчивался в ответ на едкие подшучивания, и потому его считали туповатым. Его сдержанность по ошибке принимали за трусость, ведь городским баловням было невдомек, что дети, выросшие в вельде, не приучены к забавам вроде подножек или тычков в спину. Связанные фермерским кодексом, они с детства умели погасить конфликт в зародыше или, если нужно, стиснув зубы, сносить насмешки глупцов. В суровой среде первопроходцев, где каждый, начиная с семилетнего возраста, обзаводится смертоносным оружием, иное поведение могло привести к непредсказуемым последствиям.

Да-да — фермеры кровожадны, неукротимы, суеверны, заносчивы, любвеобильны, вспыльчивы — и все время воюют. Но, тем не менее, воспитание не позволяет им бить человека по лицу.

Ему приходилось скрывать свои переживания. Стоило ему проговориться, и тетя тут же пожелала бы обсудить его проблемы с педагогическим советом школы. Вскоре слухи об этом дошли бы до одноклассников, и издевательства, которые ему прежде приходилось терпеть, показались бы в сравнении с новыми пытками безобидными шалостями.

Ночами, когда тетя засыпала, он тихонько поднимался с постели и в свете ночника яростно отжимался от пола способом, которому его научил отец, а потом, двигаясь бесшумно, словно песчаный кот, подолгу боксировал с тенью, представляя на месте силуэта в зеркале ненавистные рожи своих мучителей. В своих детских мечтах — назло тете — Брук видел себя бесшабашным гулякой, проматывающим родительское наследство; он мчался на бронированном фермерском джипе, в кровь разбивал носы неповоротливым полицейским и тискал красавиц из увеселительных заведений, вывески которых он иногда видел из окна дядиного лимузина.

Время от времени он доставал спрятанную среди учебников стопку голокарточек и тайком разглядывал лица сильных, независимых людей, облаченных в высокие сапоги и наглухо застегнутые комбинезоны из армированной ткани. Он прикасался к смеющемуся лицу мамы, обводил пальцами колючие, чуть прищуренные глаза отца, который, даже позируя фотографу, не выпускал из рук многозарядного карабина с потускневшим от частого употребления ложем. Брук гадал, какой могла бы стать его жизнь, если бы в тот злополучный полдень отец не ступил в черную воду рисового чека. У него сохранились смутные воспоминания о том, как однажды отец взял его на одну из Больших охот, которые фермеры устраивают на границах своих владений, чтобы уменьшить поголовье опасного зверья. Брука облачили в тяжелый балахон до колен и сапоги со стальными щитками, дали большое автоматическое ружье, заряженное картечью, и вместе с другими детьми поручили отстреливать падальщиков. Сильный, стремительный, залитый солнечным светом отец ловко управлялся с оружием, выстрелы прокатывались над вельдом, сливались в непрерывные рокочущие раскаты, от которых вибрировала каждая косточка. Через месяц после смерти матери все оружие семьи, в том числе и карабин отца, было продано на аукционе.