Читать онлайн «Дань псам». Страница 52

— Ага. Нужно было раньше сказать. — Скиталец взял мясо у ребенка, хотел было положить в рот, но остановился. — Еще что-то нужно узнать, прежде чем жевать?

— Нет. Ночью тебе приснится тоннель под землей. Вполне безопасно. Все живое имеет память, миска свидетель. Мы готовим на нем все, иначе вкусим горечь смерти.

Скиталец вздохнул. — Миска — это кобылье молоко?

Раздался смех.

— Нет, нет! — закричал отец. — Растение. Корень с клубнем. Молоко кобылы принадлежит жеребятам. У людей тоже есть молоко, и его пьют дети, не взрослые. Странник, ты из странного мира! — Он еще долго смеялся.

Скиталец съел мясо. Действительно вкусно. Ночью, лежа под шкурами в вигваме, он видел сны о рытье тоннелей в твердой, каменистой земле, наслаждался теплом почвы, безопасностью темноты.

Ранним утром его пробудила молодая женщина, мягкая и влажная от желания, и заключила в крепкие объятия. Он вздрогнул, когда она раскрыла его рот языком и передала сгусток слюны, пропитанной какой-то пряностью. Она не отнимала губ, пока он не проглотил комок. Когда зелье и женщина исчезли, семени в нем совсем не осталось.

На рассвете Скиталец и отец пошли вниз, к брошенным лошадям скатанди. При помощи немых псов они поймали одно животное — отличного пегого мерина высотой в шестнадцать ладоней, с озорными глазами.

Убитые набежники, заметил он, пока вместе с номадом перерывал лагерь в поисках хорошего седла, были буквально порублены на куски. Хотя стервятники уже потрудились, оставив от большинства тел клочки волос, рваные сухожилия и сломанные кости, было заметно, что головы и конечности рубили тяжелым лезвием. Кости в местах ударов были чисто разрезаны, а не сломаны.

Отец принес лучшее, что смог найти; Скиталец с удивлением увидел, что седло из Семи Городов, с малазанскими армейскими клеймами на кожаных ремнях.

Он почти закончил прилаживать ремни (мерин наконец перестал надувать живот), когда из лагеря киндару раздались крики.

Всадник показался на том самом гребне, где вчера появился сам Скиталец; он так же замер на миг, а потом послал коня к лагерю.

Скиталец вскочил на мерина и натянул удила.

— Смотри на его зверя! — задохнулся мужчина позади него. — Это джаг'атенд! Мы благословлены! Благословлены! — Он стремглав помчался в лагерь.

Скиталец послал коня за ним.

Всадник оказался женщиной. Скиталец сразу же понял, что она из Семи Городов. Женщина выглядела усталой, носила грубые и потертые одежды; но, когда она увидела в лагере его, в глазах заплескалось яростное пламя.

— Есть ли в мире уголок, где не натыкаешься на малазанина? — спросила она.

Скиталец пожал плечами: — И я не ожидал встретить женщину из Угарата на спине джагского жеребца здесь, на равнинах Ламатафа.

Ее ухмылка стала еще злее. — Мне сказали, что где-то здесь бродит демон, направляющийся на север. Убивающий всякого на пути и, без сомнения, наслаждающийся каждым мгновением этого.

— Кажется, так.

— Отлично, — бросила женщина.

— Почему? — спросил Скиталец.

Она скривила губы: — Смогу отдать ему клятого жеребца, вот почему!

Со всех маленьких ног мальчишка промчался под аркой ворот Двух Волов, выбежав на мощеную дорогу. Если бы он продолжал бежать прямо и прямо, она привела бы его на самый Край Мира, он мог бы стоять и глядеть на лишенный следов океан, такой широкий, что каждую ночь глотает солнце. Увы, он бежал не так далеко. На холмы, что сразу за трущобными пригородами, собирать кизяки — полную корзинку, столько, сколько сможет унести на голове.

Сказано мудрыми и сентиментальными поэтами, что глаза ребенка видят дальше взрослых глаз, и кто посмел бы — после хотя бы мгновенного раздумья — это оспаривать? За гребнем холмов ожидала его перспектива, полная возможностей, каждая из которых показалась бы невероятной скрежещущим зубами старым дуракам, тем, что жаждут возгласить литанию личных ошибок — если бы кому-то захотелось их слушать — но никому не хочется, и разве это не доказательство: весь мир идет к черту! Но мало какой ребенок знает слово «невероятно», а если какой и знает — что же, он отметет его одним движением руки и помчится, пританцовывая, за горизонт. Не подобает трусливо ползти в будущее, нет, ты должен прыгнуть, пролететь по воздуху, горланя песню, и кто ведает — когда твои ноги наконец коснутся прочной земли, в какой неведомой стране?

Мальчик спешил, провожаемый тусклыми глазами прокаженных, неуклюже раскорячившихся перед своими хижинами. Они забыты в логове мух, жужжащих вокруг с особенным озлоблением — вот доказательство, что у равнодушия холодные ноги! Шелудивый полудикий пес крался за ним некоторое время, оценивая с усердием животного голода, не ослабнет ли он, нельзя ли будет его повалить. Но мальчик собрал камни; едва пес подобрался близко, они полетели ему навстречу. Поджав хвост и повизгивая, пес, словно призрак, пропал из вида за кривыми лачугами, в узких запутанных переулках, вдали от главной дороги.

Солнце стояло над головами и рассматривало землю, немигающее и всемогущее, похищая влагу со всех поверхностей, ибо ненасытима его жажда. Длинноногие птицы шагали по отмелям у Бурого Стока, взмахивая клювами, ухватывая мошек и тому подобное; немного дальше ящерицы — нырки, что гнездятся на плавучих кучах мусора, перекликались, шипя друг дружке в точном созвучии с каждым ударом колокола водяных часов, сочные звоны которого плыли над озером… хотя почему ящерицы — нырки так одержимы отсчетом искусственного времени — вопрос доныне неразгаданный, даже после столетий неутомимых трудов ученых. Не то чтобы дурнопахнущие твари готовы дать хоть грош за скорость размножения, они скорее хотят попасть в брюхо склизким пресноводным угрям, особенно любящим глотать яйца нырков; но проглотив самих нырков, угри обнаруживают, что их броня совершенно неперевариваема, а чешуйчатые чудища уже готовятся продолбить путь из желудков и скушать угрей изнутри, устроив пир обжорства. Впрочем, какое значение подробности из жизни природы имеют для ребенка, который просто пробегает мимо, и выбеленные солнцем волосы гривой вьются на свежеющем бризе? Ну, они не более чем подчеркивают ценность безразличия, под покровом которого ребенок может пройти незамеченным, проплыть как пушистое семечко в теплых течениях летнего воздуха. Лишь слабым намеком коснутся его воспоминания о снах прошлой ночи (и позапрошлой, и так далее), о лице столь порочном, глазах столь обжигающих очевидно дурными намерениями, лице, которое может преследовать его и каждый день с полной противоположностью равнодушия; представьте себе, сколь гибельной может оказаться забывчивость для мальчика, спешащего по грязной дорожке, что извивается между невысоких холмов, на коих зловредные козы столпились вокруг немногих еще случайно остающихся живыми деревьев. Ибо благословенная забывчивость может в мгновение ока изменить, оборотясь мрачным проклятием, ведь дар одного ребенка способен стать вредом для другого. Так что уделим один миг трусливому зверьку по прозвищу Цап, всем жестоким потребностям, заставляющим его цапать и мучить неродного брата, которого он вовсе не желал обрести. Он тоже процветает на равнодушии, этот коренастый, широкоплечий, неуклюжий тиран, и дикие псы трущоб отбегают от него в инстинктивном понимании: он той же породы, да еще самый злобный среди всех них.