Читать онлайн «С глазами синими, как лед…»

Лета я не люблю. Летом ночи короткие, а дни — длинные. И погода слишком жаркая. Правда, Томми всегда говорит, что летом зато луна и звезды, но это все равно. Мне больше нравится весна. Особенно когда приходит май, а Томми берет меня на холм. То есть — брал. Наверное, так правильней говорить. Папа, когда я все ему открыл, сказал, что Томми больше не придет. И доктор так говорил — перед тем, что мы с Томми… Ну, перед тем, что мы сделали.

Мне не очень верится, но ведь Томми и правда не приходит. Очень давно не приходит. С той самой ночи.

Вообще, папа с мамой, когда узнали о Томми, — очень расстроились. Даже непонятно почему. Он ведь ничего плохого не делает. Разве что шалит иногда. Но ведь и я порой поступаю так же. Но меня просто ругают, и все. А вот когда они узнали о Томми…

Обычно мы с ним играем на улице. Или у меня, в детской. Томми появляется и говорит: давай играть. И мы тогда играем. Он вообще появляется очень неожиданно. Даже испугаться можно, если не знаешь. А ему просто скучно. Так мне кажется. А когда кому-то скучно, то лучше всего сыграть в салочки. Или в прятки. Или просто в солдатики: мне папа на прошлое Рождество подарил большую коробку оловянных солдат Его Величества. Настоящая армия: офицеры, пехотинцы с ружьями, пластуны… Там даже знаменосец и трубач есть. Иногда мы с Томми ими играем. То в зулуса Чаку, то в Цезаря. В Цезаря — это Томми предложил. Хотя вообще он этих римлян как будто недолюбливает. Не за что, говорит. Приплыли на остров, привезли своего… Не помню, как он говорил. Что-то с епископами связано. Ну, с их шапками. Только тогда ж епископов еще, по-моему, не было, тогда же все еще язычниками оставались. Кажется, так.

Поэтому Томми всегда за армию Его Величества старается играть. Он мне однажды даже показал, как надо устраивать засаду на римлян. Я потом у господина Кроуширда, моего учителя, спрашивал. А тот говорит, что именно так в древности и поступали. Только давно очень, еще до того, как Боженька родился. А еще он спросил, откуда я все это знаю. А я ответил, что смотрел в книгах у папы, в библиотеке. Не знаю, поверил ли господин Кроуширд, но папе он рассказал. А папа мне ничего не сказал, но тома по истории начал ставить на самую высокую полку. Как будто я совсем маленький и не смогу взобраться по лесенке. Только мне это совсем не надо — мне и Томми много чего рассказывает. То есть — рассказывал.

А потом однажды — в начале лета — родители сидели внизу, в гостиной. А я прошел в папин кабинет. В общем-то, этого мне делать не разрешали. Так, чтобы самому. Там, в кабинете, у папы коллекция всякого оружия, и они с мамой боятся, что я могу пораниться. Но мне очень хотелось посмотреть на настоящие рыцарские доспехи: папе как раз доставили их из Франции. А с замком меня Томми научил управляться. Это легко сделать: надо лишь захотеть.

И только я вошел в кабинет, как появился Томми. Появился и замер. Даже рот раскрыл, как мне показалось. Наверное, никогда ничего похожего на папин кабинет не видел. То есть это я тогда так подумал. Потом-то ясно стало, что он просто оружия испугался — он, Томми, вообще сталь и железо недолюбливает. А у папы — две стены им завешаны.

И вот Томми появился и замер. Рот раскрыт, курточка зеленая измята, ноги босые. Постоял, огляделся исподлобья, потом примерился — и хвать за один из мечей. Папа потом говорил, что меч этот не из стали, а из бронзы; старые люди только такими и сражались. Я, конечно, сказал Томми, чтобы он оружие не трогал. Только он внимания как будто и не обратил. Стоит: глаза выкатил, волосы рыжие встопорщены, в руках меч. А потом что-то такое он сказал… Вроде как и на нашем языке, а непонятно. Я еще спросил: что, мол, говоришь? А Томми развернулся и, ни слова не ответив, прыгнул через всю комнату в угол. Там как раз те самые доспехи и стояли: будто человек у стены примостился. Томми к ним как подскочит — и мечом по шлему. Доспехи ка-ак звякнули! Шлем раскололся, панцирь с веревочек сорвало и об пол шмякнуло. А Томми — сразу пропал. Я меч подобрал, смотрю на доспехи, а тут двери открываются, и на пороге папа с мамой.

Я им, конечно, все честно рассказал: что это не я, а Томми сделал. Ударил мечом и опять исчез. Только мама с папой мне, кажется, не поверили. Папа и вообще сказал, что лгать грешно и что все лжецы в аду лижут раскаленные сковородки, но я понял, что он меня просто пугает. Потому что папа, думаю, в боженьку не верит. Мама верит, а папа — нет. Они с мамой иногда даже спорят об этом. Папа тогда обижается и запирается надолго у себя в кабинете. А мама сажает меня рядышком и рассказывает что-нибудь интересное и поучительное. Иногда о том, как они с папой путешествовали в молодости, — о Европе рассказывает, о Трансильвании. Это страна такая неподалеку от турков. Правда, о Трансильвании мама всего раз или два рассказывала, да и то — очень быстро замолкала. Сидит и молчит. Смотрит только вдаль, словно вспоминает что-то. Далекое и необычное. А папа вообще о Трансильвании ни разу не говорил. Я его однажды спросил даже — что это за страна такая, о которой мама говорила. А он ничего не ответил, только побледнел и сразу в кабинет ушел. Переживал, наверное, очень.

Вот и когда я им о Томми рассказал, а папа мне о сковородках в аду напомнил, они потом, вечером, долго разговаривали. Я даже подумал сначала, что ссорятся. Они у меня нечасто ссорятся. Думаю, они друг друга слишком любят, чтобы ругаться. Мама к тому же говорит, что воспитанные люди стараются не проявлять дурных чувств. Но не знаю: когда, например, Томми сердится — мне всегда видно. Хотя, может, Томми не воспитанный? У него, может, и родителей вовсе нету. Это трудно, наверное, жить без родителей. Я бы не смог, точно. Как только Томми не скучает по маме с папой? Я, например, очень бы скучал. Вот и когда они разговаривали, а я думал — ссорятся, мне стало не по себе. Словно бы я остался совсем-совсем один на целом свете.

Я тогда вышел из своей комнаты и сел на лестнице. Вечером там темно, и мама с папой меня не заметили. Они внизу сидели, у камина, и у мамы лицо было такое несчастное! А папа, казалось, расстроен еще сильнее. Сидит, смотрит перед собой. Но мне понятно было, что хочется ему маму обнять и прижать к себе. Только, наверное, не для того, чтобы утешить или успокоить, но чтобы успокоиться самому. Я знаю, я сам так делаю: обнимаю маму и успокаиваюсь.