Читать онлайн «Течёт река…». Страница 74

После исчезновения Елены Борисовны, а вслед за ней и Колумбековой, дышать на кафедре, на факультете и даже в институте стало всем гораздо легче Теперь Мария Евгеньевна чувствовала себя свободнее, Борис Иванович вздохнул с облегчением, Тимофеева искала контактов и заметно притихла. Аспиранты оживились.

Мария Евгеньевна пригласила меня участвовать в написании учебника по зарубежной литературе XIX века. Это было сделано главным образом потому, что нужны были главы о литературе Болгарии. Польши, Чехословакии, Венгрии. Они-то и были поручены мне. Но достались разделы и об английской литературе. Правда, совсем небольшие раздельчики. Этому была я страшно рада.

Мария Евгеньевна и Борис Иванович были добры ко мне и неизменно внимательны. После пережитого на партийном собрании они опекали меня, следили за моими успехами в работе, обращались со иной как с равным во всех отношениях коллегой.

Мария Евгеньевна ещё во времена аспирантуры приглашала меня к себе домой дня обсуждения написанных разделов диссертация, а теперь она приглашала меня в гостя, и мы вели разговоры о кафедральных делах, об учебнике, который писали, о новых темах, которые могли бы разрабатывать новые аспиранты. Я всегда с радостью отправлялась в Большой Власьевский переулок. Поднималась на четвертый этаж по крутой лестнице, нажимала кнопку звонка, рядом с которых на белой табличке были написаны фамилии жильцов коммунальной квартиры. Приходящие к М.Е. Елизаровой, согласно обозначенному на табличке, должны были нажимать кнопку два раза. Мария Евгеньевна открывала дверь, минуя кухню, мы попадали в маленький коридорчик, первая дверь налево вела в её комнату. Это была совсем маленькая комнатка с одним окном, отделенная от коридора тонкой перегородкой. Следующая дверь вела в комнату её соседки. Были и другие соседи, но уже в другой части квартиры — где-то за кухней.

Поеме смерти матери, вместе с которой Мария Евгеньевна жила в этой двенадцатиметровой комнатке, она осталась одна. Правда, был у неё большой чёрный кот Мишка, которого она обожала, кормила до отвала специально для него покупаемыми в арбатском диетическом магазине свежайшими мясными продуктами, поила молоком и позволяла выделывать все, что было ему угодно — рвать обивку дивана, царапать и сдирать со стены обои, выгребать землю из стоявших на подоконнике цветочных горшков. Только одного нельзя было Мишке делать — выходить за пределы комнаты, так как опасалась Мария Евгеньевна недоброжелательного отношения к её любимцу соседей.

Обстановка комнатки предельно проста. Диван, стол, четыре стула, этажерка и полка с книгами, маленький письменный столик перед окном и шкаф для одежды. Угощать своих гостей Мария Евгеньевна любила. Никого близких ей людей, кроме одной племянницы, у неё не было, а гостями её были аспиранты. Для них и держала она на полке крохотного узенького буфетика самые вкусные конфеты, печенье, сыр и варенье. Покупала все в том же диетическом магазине ветчину и пирожные, и мы, оказавшись за её столом, поедали все эти яства с удовольствием. А один из наших аспирантов — Владик Пронин — любил повторять, что ему хотелось бы быть на месте кота Мишки, чтобы каждый день получать добротную отбивную котлету. В те годы Владик жил в общежитии, довольствуясь стипендией и изредка получаемыми от мамы посылками.

Мария Евгеньевна всю себя отдавала работе. Студенты её почитали и почему-то страшно боялись, перед экзаменами трепетали, на экзамене от страха у некоторых пропадал голос, билеты брали дрожащими руками, прочитывали всю рекомендованную литературу от корки до корки, но смелости им это не прибавляло. Оканчивались экзамены вполне благополучно, да ведь и готовились к ним основательно. Но, трепеща перед строгим профессором Елизаровой, многие поколения студентов, не догадывались, сколь отзывчивой и доброй к людям была Мария Евгеньевна. Аспиранты, знавшие её лучше, не сомневались в этом. А в моей жизни Мария Евгеньевна и в последующие годы до самой своей смерти была всегда надежной опорой. Иногда, возвращаясь домой из библиотеки, я сворачивала с Арбата в Калошин, а потом Большой Власьевский переулок для того, чтобы пройти мимо дома, в котором жила Мария Евгеньевна и взглянуть на её окна. Вечерами там всегда горел свет, и это успокаивало. Ощущалось её присутствие, близость к ней согревала.

Почти тридцать лет прожила Мария Евгеньевна в Большом Власьевском в коммунальной квартире, с трудом поднимаясь по крутой лестнице на четвертый этаж. Только в самом конце пятидесятых годов была выделена ей однокомнатная квартира в институтской доме, выстроенном на улице Королева, невдалеке от ВДНХ и Останкина. Вот тогда-то и смогли мы приходить к ней не вдвоем, не поодиночке, а собираться у неё всей кафедрой, отмечая у неё свои кафедральные праздники. Мария Евгеньевна, посетив раза два комиссионных мебельных магазина, приобрела то, о чем давно мечтала: маленький антикварный столик, два удобных старинных кресла, купила новый диван, красивый абажур, большой ковер и книжные полки. В её новом доме было уютно, а главное, не было больше соседей, в присутствии которых она не любила и избегала появляться на кухне, мыться в общей ванной, прятать от их глаз и неодобрительного шипения кота Мишку. Теперь она была полной хозяйкой у себя в доме. Впервые в жизни. А было ей в то время под шестьдесят. Правда, ездить на работу приходилось далеко. Район Останкино находился по отношению к пединституту совсем в другом конце Москвы. Ехать надо было с несколькими пересадками на троллейбусах и на метро. Мария Евгеньевна уже не имела для этого сил, она всегда ездила на такси, а продукты, как и прежде, покупала в диетическом магазине на Арбате.

Отдельную квартиру, но только в другом доме — возле метро «Сокол» на улице Усиевича получил и Борис Иванович. В семье Пуришевых это было событием грандиозным. До него профессорская семья из трёх человек ютилась в одной небольшой комнате в старом московском доме в районе Таганки. Жена Бориса Ивановича — Клавдия Николаевна преподавала французский язык, сын окончил Архитектурный институт, стал известным реставратором. Москва была родным городом каждого из них. Старым москвичом называл себя Борис Иванович, бесконечно любивший и прекрасно знавший Москву. Сюда в конце XIX века перебрался с Дона дед Бориса Ивановича, ставший домовладельцем и основавший в 1895 году фирму «Торговый дон И.Л. Пуришев и сыновья». Здание фирмы находилось в Лубянском проезде, торговля велась разнообразными товарами, среди которых было все необходимое для выпечки хлеба и производства кондитерских изделий; торговали елочными украшениями и пасхальными яйцами, механическими фигурами для выставления их в витринах магазинов с целью привлечения покупателей. У купца Пуришева было четверо сыновей. Один из них ушел в политику, став революционером, другой — Иван Пуришев — обратился к торговле, продолжив дело отца. Он был образованным человеком, окончившим немецкую Петропавловскую школу в Москве, владевшим свободно немецким языком, бывавшим по торговым делам в Германии. И сыну своему, Борису, как и другим детям, стремился дать хорошее образование, воспитывая их в требовательной скромности, в почитании патриархальных традиций. Как и его отец, Борис Иванович учился в немецкой школе (Реформатское училище при кальвинистской церкви), что ни в коей мере не повлияло на семейное воспитание его в русле православия. В своей книге «Записки старого москвича» Б.И. Пуришев писал о своей школе: «Редкое училище опиралось на швейцарские, т. е. республиканские традиции. И нужно сказать, что дух либерализма действительно витал над нашим учебным заведением, в то время, как «дух муштры», казенщины, столь типичный для большинства гимназий, был из него изгнан» (Б.И. Пуришев Записки старого москвича. М., «Флинта-Наука», 1998.). После революции Б.И. Пуришев окончил Брюсовский институт и стал преподавать зарубежную литературу во Втором МГУ, как назывался в 20-х годах наш пединститут. Он пришел сюда в 1929 году и с тех пор до конца дней своих связан был с этим институтом, хотя работал в Институте мировой литературы Академии наук и преподавал в Московском университете. Но именно пединститут всегда оставался для него основным местом его преподавательской просветительской деятельности. Мы все любили, бесконечно уважали, ценили Бориса Ивановича, называли его Учителем, Человеком эпохи Возрождения — в том смысле, что общение с ним для каждого становилось приобщением к гуманитарным знаниям и идеалам гуманизма. И ещё называли его «последним русским гуманистом».