Читать онлайн «Сталинская культура: скромное обаяние антисемитизма»

Никогда не забыть мне странной, почти сюрреальной сцены, свидетелем которой я стал летом 1990 г. В Большом зале ЦДЛ должен был проходить чей‑то «творческий вечер». В фойе работал лоток «Лавки писателей», где продавались дефицитные тогда книги, у входа и в ресторане толпилось множество народу. Особенно людно было, как водится, «в буфете дома литераторов». Стоял шум, который неожиданно смолк: из глубины зала шаркающей походкой шел высокий иссохший старик. На нем был поношенный, явно ставший большим для него черный костюм, на лацкане которого сверкала звезда Героя Социалистического Труда. В руках он нес судки — видимо, только что полученный в столовой «паек» (время было еще не голодное, но уже «трудное»). Публика молча расступалась, образовав проход. Старик шел через зал, как сквозь строй, и, подобно знаменитому приговскому Милицанеру, «не видел даже литераторов». Его взгляд был направлен куда‑то вперед, поверх голов. На лицах смолкнувшей публики читалась смесь отвращения со злорадством.

В восьмидесятилетнем старике трудно было узнать Анатолия Софронова — когда‑то всесильного хозяина этого Дома, в послевоенные годы спаивавшего Фадеева и фактически захватившего власть в Союзе писателей. Молодой, энергичный, холеный казак — один из самых страшных литературных палачей сталинской эпохи и главных литературно–партийных чиновников, Софронов сделал имя в конце 1940–х гг., когда, назначенный секретарем Союза писателей СССР, стал «душой» антисемитской кампании против «антипатриотической критики», из‑за чего его имя навсегда стало ненавистным в среде либеральной интеллигенции. Видно было, что ему не привыкать к подобному приему. И этот проход через зал, и этот невидящий взгляд, и эта напускная погруженность в себя были хорошо выученной драматургом Софроновым ролью.

Послевоенное десятилетие было апогеем сталинизма, эпохой торжества беспрецедентной в русской истории ксенофобии. В это сумеречное время у власти в литературе оказались какие‑то совершенно уж немыслимые проходимцы — от «разложившихся» Сурова, Первенцева и Бубеннова до «политически грамотных» погромщиков типа Софронова. Эти люди, превратив литературу в кормушку (впоследствии, после пьяных дебошей и публичных антисемитских выходок, некоторые из них были исключены из Союза писателей, когда оказалось, что на одних (Суров) работали литературные рабы, а другие (Софронов) с огромных гонораров не платили партвзносов), изгоняли из нее критиков–евреев, использовав в карьерных целях до того подспудную антисемитскую кампанию. Именно благодаря их усилиям в 1949 г. антисемитизм в СССР начал легитимироваться в публичной сфере. Вот из какого сора рождалась та самая Русская партия, историю которой впоследствии рассказал Николай Митрохин[1].

Этой послевоенной кампанией я как раз и занимался в 1990 г. Собственно, в ЦДЛ я оказался в тот день случайно. Мы зашли из редакции «Дружбы народов» (теснившейся тогда во флигеле на ул. Воровского), где шла моя большая статья «Сумерки культуры: О национальном самосознании культуры позднего сталинизма»[2]. Судя по обширному библиографическому списку в книге Геннадия Костырченко «Сталин против «космополитов»: Власть и еврейская интеллигенция в СССР» (М., 2009), она оказалась первой опубликованной в СССР работой, где рассматривалась кампания борьбы с космополитизмом в конце 1940–х — начале 1950–х гг. И вот один из главных ее персонажей плелся сейчас с судками, провожаемый брезгливыми взглядами окружающих.

Тогда, двадцать лет назад, документы партийных архивов были недоступны, поэтому приходилось довольствоваться в основном периодикой сталинской эпохи. В отличие от многих других кампаний, таких как «дело Еврейского антифашисткого комитета (ЕАК)» или «дело врачей», антикосмополитическая кампания была публичной, однако в печать того времени мало кто заглядывал, поскольку в хрущевскую и брежневскую эпохи тема была табуирована, а государственный антисемитизм, давно и глубоко укорененный в СССР институционально, лишь изредка прорывался в публичном дискурсе, да и то намеками и окольными путями. Не были известны, разумеется, ни скрытые пружины, ни механизмы антисемитской вакханалии, охватившей страну в послевоенные годы вплоть до самой смерти Сталина. Две книги — «Государственный антисемитизм в СССР: От начала до кульминации, 1938—1953» и «Сталин и космополитизм: Документы Агитпропа ЦК КПСС, 1945—1953» — на более чем тысяче страниц зафиксировали в пяти сотнях опубликованных документов ЦК — Агитпропа, Оргбюро, Секретариата, Политбюро, а также НКВД и МГБ то, что тогда, в 1990 г., я смог извлечь из газет и журналов.

Абстрактного антисемитизма не существует. Любой антисемит легко докажет, что это определение к нему не относится, прибегнув к неотразимому аргументу ad hominem: какой же я антисемит, когда у меня жена еврейка или — мой лучший друг еврей. Такие люди иногда искренне (но чаще, конечно, лукавя) не узнают себя в обобщенном, заведомо негативном образе антисемита. Но единого образа и нет, поскольку «антисемитизмов» существует бесконечное множество — религиозный и государственный, идейный и политический, «правый» и «левый», экономический и исторический, бытовой и культурный, расовый и интеллектуальный и т. д. Интеллектуальному антисемиту претит расовый (клеймящийся им как «примитивная юдофобия»), антисемиту расовому чужд религизоный (случай нацизма) и т. д. Идентичность формируется на образе Другого. В течение веков для большинства европейских наций таким Другим был еврей, так что вся пестрота спектра европейских идентичностей нашла в нем зазеркальное отражение.

В начале ХХ в. интенсивная еврейская ассимиляция столкнулась с кризисом идентичностей, вызванным процессом формирования национальных государств и крахом империй. Национализмы невозможны без образа Другого. Так что евреи, оказавшись катализаторами этих процессов, стали неизбежной их жертвой. В связи с демократизацией общественной жизни в ХХ в. антисемитизм мутировал особенно интенсивно, а все его формы проявили себя наиболее радикально. Не удивительно, что именно антисемитизм способствовал росту еврейского национализма, а Альфреда Дрейфуса отнюдь не случайно называют подлинным отцом сионизма, ведь именно события вокруг его осуждения послужили для Теодора Герцля толчком к формированию теории сионизма. Нацизм резко ускорил этот процесс: занимаясь конструированием «арийской расы» через образ Другого, расовая теория фактически конструировала и еврея.

Советский антисемитизм имел иную природу. Он не был прямым продолжением антисемитизма, процветавшего в дореволюционной России. Опираясь на исторический и бытовой антисемитизм, на всю мощь государственных институций, он так и не обрел доктринальной легитимности. Поскольку продолжала действовать интернационалистская марксистская риторика, постольку, даже став системным явлением, антисемитизм в СССР продолжал оставаться полуофициальным, латентным. Это вызывало сложности с артикуляцией антисемитской политики, проводившейся при Сталине (и позже его наследниками), порождая различные формы заменного дискурса.

В сущности, советский антисемитизм — побочный продукт советского национально–государственного строительства. С фактическим отказом от марксистской модели развития («социализм в отдельно взятой стране») и от интернациональной доктрины возникли и предпосылки для перехода бытового антисемитизма на уровень государственного. К этому надо добавить личную юдофобию Сталина, питавшуюся как люмпенским происхождением и семинарским образованием, так и его личной неприязнью и завистью к образованным организаторам и ораторам революции, среди которых было немало евреев. Наконец, социальной базой сталинской политики государственного антисемитизма стала новая номенклатурная генерация. Из социальных низов она пришла на смену «пламенным революционерам», сметенным сталинскими чистками второй половины 1930–х гг., принеся с собой бытовой антисемитизм из деревень и городских окраин. Согласно сталинскому диктуму, эти кадры и решали все.

Документы, опубликованные в книге «Государственный антисемитизм в СССР»[3], показывают, как сталинский антисемитизм был «пересажен на номенклатурную почву, благодаря чему обрел статус систематической государственной политики» (с. 6). Надо заметить, что часто документы в книгах этой серии публикуются в хронологическом порядке, так что бывает трудно проследить за теми или иными сюжетами. Однако книга «Государственный антисемитизм в СССР» построена тематически, что не только помогает читателю, но и создает неожиданный побочный эффект: соседство документов фиксирует не только последовательность тех или иных политических акций, но и смену дискурса, причем иногда в очень коротких промежутках. Так, в случае с материалами по делу ЕАК и делу врачей 1952–го — первой трети 1953 г., а затем — буквально несколько месяцев спустя: «еврейские буржуазные националисты», «шпионы иностранных разведок» и «убийцы в белых халатах», которых предлагали чуть ли не четвертовать на Лобном месте, прямо на глазах превращаются в невинно осужденных «честных советских граждан», павших жертвами «незаконных методов ведения следствия» и происков по «подрыву дружбы советских народов».