Читать онлайн «Одиссей за 1996 год». Страница 16

Говоря об этих основаниях постструктуралистской мысли, мы уже фактически перешли к характеристике философских рамок, а значит, и пределов намеченного ею обновления исторического сознания. Акцентируемые нами ницшеанские мотивы этого обновления не скрывают и сами представители постструктурализма ". Конечно, в самой теории власти, например, у Фуко, имеется существенный научный потенциал. Действительно, отход от прежней юридической матрицы в понимании власти, идеи биовласти и микровласти и многое другое в "политологии" постструктурализма приблизили нашу политическую и историческую философию к реальности сегодняшнего мира. Безусловно, все это обогатило историческую мысль и конкретные историко-теоретические исследования, проведенные в этом ключе. Мы имеем в виду, например, генеалогию власти-знания Фуко ", концепцию символической власти Бурдье ^.

За неимением места кратко отметив это, перейдем теперь к более подробному анализу пределов постструктуралистского направления, выявляя при этом прежде всего его ясно просматриваемые ницшевскомарксовы основания. Действительно, именно фигура Ницше с его концепцией "генеалогии морали" и "воли к власти" является здесь центральной, стоящей у истоков постструктуралистской темы власти-знания, воплотившейся не только в новых прочтениях истории западной цивилизации, начиная с Нового времени, но и, по сути дела, трансформировавшейся в своего рода ментальный шаблон.

ПРЕДЕЛЫ ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМА: ТРАДИЦИЯ "ПОДОЗРЕНИЯ"

Выше мы рассмотрели основные научные достижения структурализма и постструктурализма, значимые для обновления и обогащения методологического инструментария и потенциала исторической науки. Наш анализ во многом опирался на прослеживание соответствующих концептуальных сдвигов в области истории и методологии точного знания, которую мы сопоставляли с историческим знанием и, шире, с гуманитаристикой в целом. Теперь же от истории точного знания и научной методологии мы обращаемся к философскому анализу, опираясь на тексты, главным образом, Ницше, М. Вебера, Маркса. Гипотетический характер выдвигаемых при этом конструкций, равно как и эссеистская

52 Hcropuk в nouckax метода

манера, в которой порой проводится такой анализ, оправдываются, на наш взгляд, как сложностью и новизной самого предмета, так и потребностью избежать слишком уж специальных философских детализаций, требующих для своего развертывания исследований, выходящих за рамки данной работы. Переключение регистра всего нашего дискурса с научного pro в философское contra (по отношению только к постструктурализму) не означает, однако, механического соположения несовместимого, а представляет собой лишь особую иллюстрацию когнитивной диалектики, характерной для интеллектуальной истории вообще. Не бросая тени на научные достижения, связанные с постструктурализмом, философские сомнения, на наш взгляд, лишь стимулируют поиск новых научных подходов и установок.

XIX век гордится своими находками в самой преисподней бытия кто ниже всех спустится в походе за объяснениями, тот и герой познания. Идет как бы соревнование: кто кого превзойдет смелостью сведения высокого к низкому, доброго к злому, божественного к сатанинскому. Разум сводят к инстинктам, духовное к плотскому, человеческое к животному. Освещаемый слабеющим мерцанием христианских идеалов XIX век находит свой point d'honneur в исследованиях самых скрытых глубин и низин бытия. Действительно, для этого века характерны открытия таких глубинных, тяготеющих к автономии реальностей, как жизнь (физиология вместо систематики, Кювье вместо Линнея), язык (В. Гумбольдт) и труд, лежащий за поверхностью товарных обменов (Маркс). Самые сильные мыслители века известны именно благодаря своим выдающимся "глубинолазным" способностям - Маркс, Достоевский, Ницше, Фрейд.

Эту особенность устремлений века можно обозначить как развитие методологии подозрения, зрения из-под полы, украдкой, с тем чтобы застигнуть объект врасплох, зрения, охватывающего "низы" и "низины" вещей и уверенно выдающего это за их основания. Вырабатывается и совершенствуется техника снижающего взгляда. Так, например, у Ницше складывается генеалогический метод, лучом подозрения выхватывающий перипетии исторического явления, сводя его к жизни и ее проявлениям инстинкту, к мстительным чувствам ressentiment, к физиологии, к борьбе сил за власть, могущество, выживание и рост.

Генеалогия Ницше - метод критики высших ценностей "подозрительно косящимся смыслом" ^, постановка их под вопрос благодаря "знанию условий и обстоятельств" их исторического происхождения'. Ницше считал, что бьющий из "низин" бытия источник высших ценностей сознательно скрывается в их функционировании в настоящее время - аналогично тому, как, говоря привычным нам языком, прячет "компромат" власть имущий чиновник. И поэтому генеалогический метод должен быть направлен как на настоящее, маскирующее исток анали

В. П.Визгин.Постстру1"туралисгс1{ая методология истории 53

зируемого явления, так и на прошлое, в котором он должен быть установлен, выявлен, назван своими словами. Филологизирующая герменевтика слов здесь соединяется с определенного рода философскими интуициями, задающими направление поиска. В частности, философской подосновой этого метода служит динамико-иерархическое истолкование бытия и истории, понимание их как непримиримой борьбы сил, где ставкой выступает господство, представляемое тоже динамически - как стремление к саморасширению и самовозрастанию. Этот силовой аспект онтологии истории характеризует, впрочем, не только Нищие, но mutatis mutandis и Маркса, и, наконец, Фуко и других постструктуралистов. Устойчивость. установки на подозрение характерна для всех этих мыслителей, хотя особенно ярко и откровенно обнаруживается она именно у Нищие.

Установка на подозрение сама легко подвергается генеалогическому подозрению: а не есть ли она в свою очередь результат ressentiment? Не является ли эпистемологическая нацеленность на снижающее зрение своего рода вытесненным унижением того, кто ее разделяет или применяет? Ведь подобного рода снижение другого автоматически как бы повышает в ранге того, кто это делает. В результате создается обширное поле подозрительности, способствующее превращению замыслов и ценностей в блики, иллюзии, оптические миражи.

Исследования М. Вебера, на которые своей генеалогией морали повлиял Нищие, показали, что конкретные генеалогические анализы последнего только частично могут быть оправданы. Так, например, подчеркивает Вебер, по отношению к буддизму Нищие попал впросак, так как "буддизм совершенно неподходящий объект для распространения на него генеалогической схемы, предложенной им" ". Дело в том, что буддизм - "религия спасения интеллектуалов, последователи которой почти без исключения принадлежат к привилегированным кастам", и поэтому ничего общего с моралью, основанной на мстительных чувствах низших групп, она не имеет. Но иначе обстоит дело с иудаизмом, в отношении которого, как признает Вебер, Нищие оказался прав, пусть только частично. "Религиозное чувство, - пишет Вебер, - выраженное в псалмах, преисполнено жаждой мести". И вывод Вебера таков: "Несмотря на то, что считать чувство мести собственно решающим элементом исторически сильно меняющейся иудейской религии было бы сильнейшим искажением, нельзя все-таки недооценивать его влияние на своеобразие этой религии" ".

Значение реакции Вебера на ницшевскую генеалогию состоит в том, что ему удалось убедительно показать многообразие импульсов и мотивов деятельности людей в истории. Благодаря этому ограниченность генеалогического подхода в духе Нищие была преодолена, а тем самым было поставлено под вопрос и само отождествление научности с редукционизмом в гуманитарном знании. В основе фундаментальной редукционистской предпосылки "школы подозрения" (выражение Рикёра) лежит исключение из антропологического и онтологического горизонтов кате

54 Hcropuk в nouckax метода

гории доверия. Действительно, дискурс подозрения по меньшей мере ограничивает возможности человека как существа, способного и к доверию. И в этом смысле освобождение, на которое он претендует, развивая дискурс подозрения, скрывает в себе угрозу нового закрепощения. Сама способность к спонтанному доверию может стимулироваться в культуре, а может и подавляться. И, конечно, любой дискурс направлен на самоподдержку, тиражируя ту позицию, с которой он ведется и организуется. Речи "подозревателей" не могут не усугублять общей атмосферы подозрения. И наоборот: речи доверия укрепляют установку на него, в том числе и в эпистемологических диспозициях, распространяя климат доверия, без которого человек как субъект истории лишен полноты и подлинности.

Надо спросить у постструктуралистских освободителей-радикалов: а то, куда меня выбрасывает моя критика стратегии власти, проведенной в дискурсе, что это такое? Что остается после отбрасывания того, что я рассматриваю как покушение на мою свободу? Моя непредсказуемая эксцентричность? Нелепое и неизвестно чем мотивированное желание? Что такое, в конце концов, эта остающаяся в осадке после всех разоблачений, растворяющих властный проект, свобода? Да и есть ли этот остаток действительная свобода? И тогда надо спросить себя, а хочу ли я, по большому счету, такой свободы? Предположим, что мы заключили в скобки все то доминационное содержание, которое имеется в языке, культуре, во всех дискурсах, в том числе и в моих собственных. Тогда на дне, в осадке может оказаться (опять-таки!) не что иное, как самый устойчивый, но вполне партикулярный миф западного человека - все та же власть и могущество, воля к нему, представленная в индивиде и его рациональности в ее земной, слишком земной генеалогии. Далеко ли мы уйдем в этом случае от Ницше? От волевых и силовых утверждений сущего, лишенного и тени бытия? Здесь мы принимаем хайдеггеровское различение бытия и сущего.