Читать онлайн «Религия и художественная культура: худой мир лучше доброй ссоры»

Россия вошла в мировую культуру не политическими достижениями, а шедеврами церковной и светской художественной культуры: иконами, храмами и русским романом ХIХ века. Восточно-христианская апология иконы — эстетика откровения — определила особую роль искусства в Православной церкви. Религиозная миссия художника была унаследована и светской культурой: писатель предстает пророком (Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Николай Некрасов, Дмитрий Мережковский, Андрей Белый и др.), проповедником (Николай Гоголь, Лев Толстой, славянофилы), исповедником веры и человеческой греховности (Фёдор Достоевский). Пророчество, проповедничество и исповедничество русского искусства традиционно пронизывает многие пласты общественной жизни. Поднимая политические проблемы на религиозный уровень их осмысления, художественная культура может вступать в конфликт с государственной и церковной властью и становиться контркультурой — проводником критических и бунтарских идей, утверждающих иное, по сравнению с официальной идеологией, представление об общественном и духовном благе народа.

Художники могут противопоставлять церкви свой образ Бога, христианства, утверждая право личной веры, источником которой является талант как дар Божий. В таких случаях на первый план выходит не преемственность церковной и светской культур, а их противостояние, достигшее до революции 1917 г. наибольшей остроты в конфликте Льва Толстого с Православной церковью, а в постсоветское время — в судебном процессе над выставкой «Осторожно, религия!».

Сложная природа взаимодействия творчества и религии была глубоко изучена философами русского религиозного возрождения — Владимиром Соловьевым, священником Павлом Флоренским, священником Сергием Булгаковым, Николаем Бердяевым, Иваном Ильиным и др., искавшими пути создания свободной христианской культуры. Но, задавался вопросом Иван Ильин в эмиграции в 1937 году, «как возможна христианская культура, когда христианство не нашло доселе верного творческого примирения и сочетания с великими светскими силами, увлекающими людей: с наукой, искусством, хозяйством, политикой?»[1]

В советский период, когда религия была исключена из официальной культуры, религиозность, с одной стороны, рассматривалась как признак бескультурия, отсталости, а с другой — была признаком диссидентcкого андеграунда и шире — оппозиционных настроений в обществе. Разочарование в официальной идеологии и церкви стимулировало личностный религиозный поиск в среде советской интеллигенции 1960-1980-х годов и привело к возникновению независимых религиозных объединений, подпольных библиотек, журналов, занимавшихся распространением запрещенных книг и обсуждением религиозных аспектов русской классики, философии, изучением Библии и святоотеческой литературы.

Как отмечает Ольга Чепурная в статье «Неохристианская этика протеста советских интеллектуалов», некоторые издания, как, например, журнал «Надежда», издаваемый Зоей Крахмальниковой, были подчеркнуто аполитичны, другие развивали критику советского строя с православно-националистических или либерально-христианских позиций. «Земля» и «Вече», издававшиеся в Москве Владимиром Осиповым подчеркивали уникальность русского православного пути, необходимость сохранять чистоту нации; ВСХСОН («бердяевский кружок») видел будущее за теократией. Либерально-христианское течение, представленное Анатолием Красновым-Левитиным, отцом Сергием Желудковым, отцом Глебом Якуниным, Александром Огородниковым, кружком Бориса Иванова, семинаром Татьяны Горичевой, «Общиной» и др., отвергало националистическую концепцию православия, делая акцент на критике социалистического режима и официальной церковной политики как противоречащих евангельским заповедям и попирающих права и свободы верующих людей. [2]

Наиболее яркой в художественном отношении была ленинградская религиозная поэзия (журналы "37", "Северная почта" и др.), представленная такими именами, как Виктор Кривулин, Олег Охапкин, Александр Миронов, Елена Шварц, Сергей Стратановский, в творчестве которых, как отмечает Михаил Берг, «только Серебряный век предстает в виде слоя несомненных авторитетов и при этом святых мучеников, легитимирующих своих наследников — неофициальную ленинградскую литературу, триада прошлое-настоящее-будущее оборачивается дихотомией прошлого в виде Серебряного века, олицетворяющего потерянный рай, золотой век, испорченный утопией настоящего, и освобожденный в проекте будущего.(…)

Будет: памятник Сергий Булгакову, улица имени Шпета,

Сквер народный Флоренского, Павла.

Остановка. Хрипит репродуктор невнятное. Где мы?

На бульваре Бердяева.

(Кривулин)».[3]

Литература Гулага подчеркивала стойкость верующих людей (которых Варлам Шаламов называл «религиозниками») в жесточайших условиях тюрьмы. Религиозный лагерный роман «Отец Арсений» (воспоминания очевидцев о мученическом подвижничестве православного священника в сталинских лагерях) воспринимался как символ духовного противостояния народа, оказавшегося в «египетском плену». Лагерная поэзия отца Глеба Якунина подчеркивала святость «зэковской робы» как символа религиозной свободы, не запятнанного лакейством официальной церкви: Завещание (Ыныкчан, Якутия, 1984)

Тем, кто будет класть меня в гроб,

Я завещаю, чтоб

Не облачали

Меня в иерейские

Ризы,

В которых уже не обличали,

Служили Богу без риска,

В почти ливрейские,

В которые дули лишь легкие бризы.

Но душу мою облегчите —

Тогда меня облачите

В Зекову робу

Грубую.

В родной спецодежде

Одной лишь надежде

Предам себя, когда пойду в

утробу

Гроба я. (…)

Зоя Крахмальникова в своей лагерной прозе рассматривала тюрьму в традиции христианской теодицеи как воплощение мира, порабощенного злом, как «совершенную модель советского тоталитаризма» (посланного Богом за вероотступничество) и как крестный путь, ведущий к освобождению и спасению души.[4] Демократию же она видела как «дитя христианства, провозгласившего непревзойденную ценность человеческой личности, ее Божественной свободы, направленной к свершению добра, чести и справедливости».[5]

Таким образом, в религиозном андеграунде сложились основные ретроспективные и футурологические модели развития страны, которые позднее получат развитие в условиях свободы: идеализация дореволюционной России, монархизм, теократия, обновленное христианство и христианская демократия.

Политические разногласия андеграунда сглаживались общим противостоянием советскому режиму и обострились в начале 1990-х с обретением свободы.

Перестройка обернулась бумом «возвращенной» и «задержанной» литературы — в первую очередь Серебряного века и лагерной прозы. Современная литература, растерявшаяся в условиях гласности и значительно уступавшая в художественном и духовном отношении литературе возвращающейся, отошла на второй план. Колоссальная читательская аудитория (тиражи толстых журналов доходили до миллиона) погрузилась преимущественно в начало ХХ века, что содействовало дальнейшему формированию ретроспективного типа общественного сознания.

Православные патриоты консервативного толка в качестве авторитета выбрали Ивана Ильина как идеолога «национальной диктатуры», имя которого встало в один ряд с Алексеем Хомяковым и Константином Леонтьевым, большую же часть мыслителей Серебряного века объявили обновленцами и еретиками. Ссылки на Вл. Соловьева, Дм. Мережковского, Н.Бердяева, С. Булгакова, П.Флоренского стали знаком принадлежности к либеральному крылу. И хотя позднее патриарх Алексий II объявил русскую религиозную философию частью церковного наследия, русских философов не преподают в церковных учебных заведениях и с негодованием осуждают на секциях церковных Рождественских чтений.[6] В академической гуманитарной среде Серебряный век, напротив, на двадцать лет утвердился как основной объект научного исследования.

Исторически очевидно, что освобождение русской культуры (в частности, религиозно-философской и художественной мысли Серебряного века) в период гласности расчистило путь для религиозной свободы.