Читать онлайн «Мода — политика — гигиена: формы взаимодействия (на материале советских женских журналов и журналов мод 1920–1930-х годов)»

Переход от 1920-х к 1930-м годам можно считать периодом становления советской идеологии: именно в это время она складывается в цельную всеобъемлющую систему, охватывая собой различные уровни жизни, а областями ее экспансии становятся как сфера публичных репрезентаций, так и приватное пространство. Сразу подчеркну, что под идеологией (в нашем случае, «советской идеологией») я буду понимать определенные установки (как явно осознаваемые, так и интуитивные), которые «пронизывают» различные социальные слои общества, выполняя функцию дисциплинирования и нормирования и обусловливая создаваемые вербальные и/или невербальные тексты. Я также буду придерживаться следующих аспектов понимания политики: как структуры норм и ценностей, характерных для анализируемого периода (т. е. фактически как синонима идеологии), и как способа трансляции идеологических установок в различные жизненные области.

Для анализа специфики советской политики особый исследовательский интерес представляет сфера приватного: в отличие от публичной сферы, где идеология намеренно эксплицируется, политические техники здесь зачастую носят неявный, имплицитный характер, происходит некое «инобытие» политического. В предлагаемом исследовании я буду рассматривать то, как в 1920–193 о-е годы происходило внедрение идеологии в дискурсы о моде и гигиене, т. е. как на языковом уровне осуществлялась политизация этих культурных парадигм. Уточню, что меня будет интересовать не столько «объективная реальность» бытования институтов моды и гигиены в ситуации экспансии советской идеологии (эти сведения помогут мне выстроить контекст), сколько формы журнальной репрезентации моды[1] и гигиены, опосредованные идеологическим ферментом. Таким образом, я буду работать с различными аспектами понимания моды и гигиены: я рассмотрю их и как социальные институты эпохи модерности, и как подвижные системы смыслов, данные нам в (журнальном) дискурсе[2].

Журналы как пространство обсуждения моды и гигиены выбраны мной не случайно: в 1920–1930-е годы именно женские журналы и журналы мод можно рассматривать как область, где происходило вырабатывание «идеологического языка». Высокая периодичность и большие тиражи женских журналов позволяют проследить непрямые пути формирования идеологии: идеологию в журналах этого времени можно представить не (только) как сложившуюся и считываемую систему взглядов, но как поле, где понятия только складываются, где можно зафиксировать процессы наделения значениями и уловить мутации смыслов. Журнальная установка на популяризацию и трансляцию идей позволяет увидеть, как культурные формы (в нашем случае, мода и гигиена), попадая в пространство журнала, претерпевают семантические трансформации, становясь аргументами в политическом высказывании.

Политическое опосредование моды и гигиены в 1920–1930-е годы продуктивно рассмотреть сквозь призму понятия «культурности». Так, социолог В. В. Волков предлагает проследить «изменение практик, стоящих за этим понятием и логику их взаимоотношений» [Волков 1996: 201], обращаясь прежде всего к таким аспектам «культурности», как внешний вид и личная гигиена. По мнению исследователя, в эти годы «быть индивидуально цивилизованным» [Волков 1996:197] означало овладеть определенными «культурными» навыками, от поведения в общественных местах — до мытья головы и чистоты нижнего белья[3]. Как писал в то время наркомпрос А. В. Луначарский (в программной статье журнала «Искусство одеваться»): «…наша цель — поднимать культурный уровень пролетариата и крестьянства; а в эту культуру входит, конечно, чистая, опрятная, приличная одежда. Если пролетарий или пролетарка, комсомолец или комсомолка, вместо того чтобы пропить деньги в пивной или проиграть их в карты, покупают приличную одежду, то это, конечно, положительный факт» [Искусство одеваться 1928 № 13][4]. Мода и гигиена были одним из пространств для освоения навыков культурности (наряду со всеобщим образованием, приобщением к искусству, приличным поведением в общественных местах и повседневной жизни и пр.) — через дискурс о моде и гигиене осуществлялось «мягкое дисциплинирование» советских людей и особенно новых горожан — недавних выходцев из села[5].

Более сложную и проблематичную модель «культуры» описывает Ш. Фицпатрик в своей книге о повседневности сталинизма. Она выделяет «несколько уровней культуры, которые предстояло освоить людям в СССР». Так, на первый уровень ею помещается «культура личной гигиены — привычка мыться с мылом, чистить зубы и не плевать на пол — и элементарная грамотность»; на втором — «правила поведения за столом, в общественных местах, обращение с женщиной и основы коммунистической идеологии»; на третьем — культура этикета — «хорошие манеры, правильная речь, опрятная, соответствующая случаю одежда… способность разбираться в таких… предметах, как литература, музыка и балет» [Фицпатрик 2001: 99]. Предложенная модель не только подчеркивает динамический характер процесса «окультуривания», но и акцентирует социальную неоднородность его участников. Она латентно содержит указание на одновременное сосуществование в культуре конца 1920-х — начала 1930-х годов по крайней мере двух социокультурных типов: «объектов окультуривания» (крестьян и городских жителей в первом поколении), а также носителей и трансляторов существовавших ранее «модерных» культурных норм («старая» интеллигенция, «бывшие», политическая элита и пр.). Позднее, на что также указывает исследовательница, элементы «буржуазной», «мещанской» культуры, оставшиеся «в наследство» с дореволюционных времен, составят основу «культуры правящего класса, представителей новой советской элиты» [Фицпатрик 2001: 99].

Процесс прививания навыков «культурности» можно достаточно подробно отследить по женским и модным журналам конца 1920-х годов (примерно, с 1926 по 1930 год), поскольку именно в этот период началось политическое «присваивание» моды и гигиены. Политизация дискурса о моде и гигиене состояла в попытке соединить и примирить два взаимоисключающих понимания моды, сложившиеся в советской культуре этого периода. Ниже я рассмотрю, как они репрезентированы в журнальном пространстве.

Первая тенденция (разумеется, речь идет об исследовательском конструкте) может быть рассмотрена как следствие модернизаторского понимания моды. Для такого рода текстов характерно представление о моде как особом культурном институте, имеющем свои особенности организации и функционирования. При этом подходе актуальны такие ценностные характеристики моды, как современность, универсальность, неутилитарность, демонстративность и игровой принцип [Гофман 2000:16,20–33]. В рассматриваемый нами период существовал круг людей, унаследовавших от дореволюционного времени понимание культурного института моды и разделявших задаваемые им ценностные характеристики. Это могли быть как «бывшие» дворяне и горожане различных сословий, так и «нувориши» периода нэпа — вплоть до криминальных элементов [Лебина 1999: 204–228 (гл. III, п. 2: «Одежда»)].

Такое «модернизаторское» понимание моды можно реконструировать прежде всего по журналам мод («Моды сезона», «Модный журнал», «Домашняя портниха», «Журнал для женщин», «Моды», «Новости моды», «Последние моды»). Как правило, модные журналы были изданиями большого формата с цветными вклейками, печатавшие рисованные изображения моделей одежды, выкройки и подписи к ним. Идеологическая составляющая практически полностью отсутствовала: это были «обыкновенные» журналы мод, аналогичные более поздним советским изданиям 1960–1970-х годов. Они культивировали определенный тип женской телесности, который я в другой своей работе назвала артистическим типом [Дашкова 1999:131–155]. Это особый способ репрезентации женщины, позаимствованный модой, прежде всего, из немого кино[6]. Для него характерно изображение худенькой, изломанной барышни[7] с «плоской грудью, гладкой короткой стрижкой и томным взглядом актрисы-„вамп“, одетой в укороченные одежды прямоугольного силуэта».

Аналогичная, «модернизаторская», тенденция латентно присутствует и в культурно-просветительском «Женском журнале», и в «нехарактерном» журнале мод «Искусство одеваться»: оба издания пытались лавировать между желанием участвовать в процессе функционирования моды — и необходимостью встраиваться в политическую конъюнктуру, т. е. в них делались попытки политически опосредовать разговор о моде. По ним особенно заметно, как игровой, неутилитарный характер моды, постоянная жажда демонстративности и инноваций шли вразрез со складывающейся в СССР идеологией. По текстам этих журналов можно наблюдать, как на дискурсивном уровне происходили идеологические «нестыковки». Так, например, несмотря на активную пропаганду всего советского (от образа жизни до тканей с серпами и молотами), отечественные журналы 1920-х годов достаточно открыто ориентировались на западные образцы, которые постулировались как общезначимые. О ценности западных образцов моды может свидетельствовать следующий пассаж из журнального обсуждении вопроса о том, «своевременно ли рабочему и работнице подумать об искусстве одеваться?». Сургучева, работница кондитерской фабрики, рассказывая о собственноручно сшитой «фуфайке», замечает: «Всем девушкам очень понравилось (даже думали, что заграничная)…» [Искусство одеваться 1928 № 1: 6].