Читать онлайн «Украинский вопрос” в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ века)». Страница 43

Неуклюжесть и контрпродуктивность Эмского указа становятся особенно очевидны, если оценить те перечеркнутые им перспективы, которые открывала более гибкая тактика Дондукова-Корсакова. Итак, изначальный расчет киевского генерал-губернатора, что украинофилы будут дорожить предоставленными им легальными возможностями и преобладание получит умеренная ориентация, оказался верен. В 1872—1873 гг. Драгоманов призывал к сдержанности галицийских украинофилов, настаивая на приоритете легальной украинофильской деятельности в Киеве. Он выступал за параллельное использование украинского и русского в начальной школе, подчеркивая полезность изучения русского языка. Будущее Украины, по крайней мере на достаточно длительную перспективу. Драгоманов видел в федеративном союзе с Россией. Эта позиция объяснялась далеко не только пониманием недостижимости независимости в современных ему условиях — Драгоманов говорил о наличии общих интересов как в совместной с русскими работе по реформированию России, так и в совместной колонизации малонаселенных пространств Сибири, Урала и Дальнего Востока. Среди лидеров украинофилов эта тенденция выражена не только Драгомановым — напомним о неизменной осторожности Антоновича, о претензиях некоторых членов Громады к Чубинскому за его слишком верноподданнические декларации. При этом неверно думать, что большинство рядовых участников движения были более радикальны. Позднее Драгоманов, не склонный вспоминать, что сам был тогда настроен весьма умеренно, писал, что ему после возвращения из-за границы в 1873 г. не понравилась в киевских украинофилах «уступчивость официальному миру и заигрывание с консервативными кругами, а в молодежи даже вражда к „радикалам", как тогда звали социалистов (6). Например, член КГО и Громады А. Ф. Кистяковский противопоставляет тогдашнее умеренное, позитивистски ориентированное украинофильство романтическому радикализму «Основы» в еще более сильных выражениях, чем Драгоманов в его работах первой половины 70-х гг. Вот что писал Кистяковский в своем дневнике 18 апреля 1876 г.: «Я лет 8—9 как перестал быть украинофилом политического оттенка. У меня давно выдохся украинский фанатизм 62, 63, 64 годов и я стал к малороссийскому вопросу относиться с холодным расчетом, оставаясь преданным народу, но убедившись в тщете политических переворотов». (7) Хотя эта позитивистская ориентация разделялась не всеми украинофилами, но авторитет Драгоманова и других умеренных лидеров, а также те реальные возможности, которые были открыты для такой деятельности Дондуковым-Корсаковым, приглушали более радикальные настроения.

Такая ситуация давала правительству широкое пространство для маневра. Оно могло использовать отдельные запреты и частные репрессивные меры против наиболее опасных, с его точки зрения, мероприятий украинофилов, заодно и поддерживая в хорошей форме того «внутреннего цензора», те самими украинофилами налагаемые ограничения, к которым призывал Драгоманов. Но все это было возможно только при сохранении достаточно значимых легальных возможностей для украинофильской культурной деятельности, дабы украинофилам было что терять. Это позволяло также оставлять главную часть украинофильской активности и финансовых ресурсов в сфере, контролируемой властями, — то есть сохранять приоритет Киева по отношению ко Львову.

Что могла принести такая ситуация в длительной перспективе? При всей неспособности правительства организовать мощное ассимиляторское давление через систему образования именно в 70-е гг. начинает проявляться действие некоторых других, косвенных механизмов, способствующих ассимиляционным процессам.

С 1865 по 1875 г. железнодорожная сеть на Украине выросла более чем втрое. Было построено 12 тыс. км железных дорог, в том числе соединивших Москву с Севастополем и с Одессой через Киев. Именно в это время начался активный рост городов. В 1860 г. население Киева составляло 55 тыс. (увеличившись с 1840 г. лишь на 10 тыс.), Харькова 50, а Одессы 112 тыс. человек. К 1874 г. численность киевлян составляла 127 тыс., Харьков к 1881 г. вырос до 128 тыс., а Одесса до 220. Чтобы лучше оценить темпы роста в российской части Украины, скажем, что Львов, с 70 тыс. уступавший в 1860 г. только Одессе, к началу 80-х со 100 тыс. уже заметно отставал от Киева и Харькова. (8) В то же время и во второй половине XIX в. Россия продолжала катастрофически отставать по уровню урбанизации от ведущих европейских стран: даже в 1890 г. процент городского населения составлял 12,5, в то время как в Германии 47 %, во Франции 37,4 %, даже в Австро-Венгрии 32,5 %, не говоря уже о Великобритании — 72 % (9)

Статистические данные прошлого века плохо приспособлены для того, чтобы проследить взаимосвязь урбанизации и ассимиляции на Украине. Лишь проведенная КГО в Киеве в 1874 г. однодневная перепись была спланирована так, что давала материал для относительно точных оценок. В переписи был вопрос о родном языке, причем предлагалось делать выбор между «общерусским», то есть литератур-ным русским, и «его наречиями» — великорусским, малорусским и белорусским. В общей сложности «русский или его наречия» назвали родными 80 % киевлян. Из этого числа 49,32 % выбрали литератур-ный русский, 39,26 — малорусское наречие. 9,91 — великорусское и 1,51 % белорусское. Ясно, что 11,42 %, назвавших родным языком великорусское и белорусское наречия, — мигранты из низших социальных слоев. По данным переписи, уроженцы Украины составляли почти 74 % населения города, и они составили подавляющее большинство среди тех 49 %, которые назвали литературный русский родным. поскольку всего «уроженцев Московщины» среди киевлян было менее 17 тысяч, или 21,5%. Анализируя эти данные. Драгоманов, один из организаторов переписи, прямо признавался, что процент украиноговорящих был бы еще ниже, если бы спрашивали не о родном, а о привычном языке. Собственно, сами украинофилы, наверняка отмечавшие в переписи родным языком украинский, совершали идеологический выбор. Дело не только в том, что все они свободно владели русским. Вспомним, что дневники, то есть наиболее интимные, непосредственные записи, не только Шевченко, но и многие члены Громады 70-х гг. вели по-русски! Кстати, весьма сомнительного качества украинофильские стихи с осуждением Эмского указа («безвинно изгнан Драгоманов/ и Малороссии сыны/ сыны народа хлопоманы/ разогнаны, поражены» и т. д.), циркулировавшие в Киеве летом 1876 г., также были написаны по-русски. «Что же будет, — спрашивал Драгоманов в 1878 г., думая об этой ассимиляционной тенденции, — если города на Украине совсем отделятся от украинских сел и своим просвещением, и неукраинским языком?»

Другой важный проассимиляторский фактор, включившийся с 1874 г., — всеобщая воинская повинность. С этого момента до начала XX в. число выучившихся грамоте в армии превысило полтора миллиона человек, среди них заметное число составляли, разумеется, призывники с Украины.

Наконец, отметим очень важную потенциальную возможность, которую правительство в XIX в. не потрудилось реализовать. Если в Великороссии 95 % крестьян состояло в общинах, то на Украине таковых было 30 % на левом и лишь 15 % на правом берегу Днепра.(14) Это значит, что уже с отменой крепостного права, а не со столыпинской реформы, как великорусские крестьяне, то есть на 30 лет раньше, они могли быть вовлечены в переселенческие процессы. Это было особенно важно из-за привязанности малорусского крестьянина к сельскому укладу жизни, его нежелания уходить в город. Впрочем, П. Воробый замечает, что широко распространенное мнение будто украинский крестьянин крайне неохотно шел в город — преувеличено, и для рассматриваемого периода город просто не создавал достаточно рабочих мест, которые могли быть заняты выходцами из деревни. (15)

Как бы то ни было, стремление переехать на свободные земли в Сибири, на Урале и на Дальнем Востоке было весьма распространено, тем более, что после реформы 1861 г. крестьянское землепользование на плодородной Украине сократилось на треть. В начале XX в., в рамках недолго действовавшей столыпинской программы, таких переселенцев было много. В Северном Казахстане, например, украинцев (малоруссов) не было вовсе в 1858 г. К концу века там жило уже около ста тысяч украинцев, а к 1917 г., после того как заработала столыпинская программа, численность украинцев в Казахстане превысила 789 тысяч человек. Сходная тенденция прослеживается и в других зауральских регионах. В 1858 г. украинцев там практически не было, переписи 1897—1900 г. дают 137 тыс. в Западной Сибири, 25 тыс. в Восточной Сибири и 61 тыс. на Дальнем Востоке. К 1917 г. число украинцев в Западной Сибири подскочило до 375 тыс., в Восточной Сибири до 96 тыс., а на Дальнем Востоке до 427 тыс. В Нижнем Поволжье (Самарская, Саратовская и Астраханская губернии) число украинцев в 1917 г. превысило 545 тыс. Таким образом, в 1917 г. в регионах, не прилегающих непосредственно к территории их сплошного этнического расселения, украинцев жило почти 2,5 миллиона. Подавляющее их большинство (более 90 %) составляли крестьяне. Переселенцы долго сохраняли культурные и языковые особенности, но как ресурс для украинской националистической политики эти жители Дальнего Востока или Оренбуржья были в массе своей потеряны. Во время переписи 1926 г. уже половина выходцев с Украины, живших на Дальнем Востоке, указывали русский как свой родной язык.