Читать онлайн «В ожидании людоедов; Мутное время и виды на будущее». Страница 17

Авторитарные режимы возникают в обществах, уже уставших от конфликтов и изменений — поэтому массовое социальное насилие одной части общества над другой в них неактуально. С одной стороны, формируясь на основе массовой популярности лидера, авторитарные режимы просто не нуждаются в массовом насилии, к которому время от времени вынуждены прибегать диктатуры, имеющие иной генезис. С другой стороны, основываясь всего лишь на популярности лидера и не имея прочных социальных оснований в переходном обществе, авторитарные режимы просто не рискуют применять широкое или жестокое насилие даже применительно к оппозиции: популярность — вещь очень капризная, а насилие — очень мощный негативный фактор; даже если насилие применяют «к тем, кого все не любят», неизвестно, как это насилие отразится на самочувствии «социального большинства», склонного к страхам и истериям.

«Социальные диктатуры», опираясь на одну из враждующих частей общества, обладают силовым ресурсом, способным полностью, хоть и на время, подчинить себе всё общество. У авторитарного же режима, возникшего в неустойчивом переходном обществе, такого ресурса быть не может, по крайней мере, на первом системообразующем этапе его существования (простое наличие армии и полиции в имманентно социально слабом авторитарном государстве совершенно не означает, что они являются готовым инструментом для массовых политических репрессий).

Но любой авторитарный режим, если его лидер обуян жаждой сохранить власть любой ценой, может выродиться в диктатуру, что при естественном угасании авторитарного режима возможно лишь посредством политического насилия над оппозицией и прочими недовольными. Такое вырождение авторитарного режима, с одной стороны, зависит от позиции и активного желания самого лидера, а с другой — от его возможностей сконцентрировать достаточные и надёжные для массового насилия человеческие и технические ресурсы.

Те, кто называют современный путинский режим «диктатурой», с моей точки зрения, безбожно врут. Но, как и любой авторитарный режим на своей заключительной стадии, путинский режим может выродиться в диктатуру (точнее, может попытаться). В ближайшие месяцы-годы Владимир Путин и в самом деле может оказаться на этом перепутье. Пока не оказался. Та явно повышенная агрессивность режима, которую мы наблюдаем в последние месяцы, пока вполне себе «авторитарна»: репрессии избирательны (сажают только попавших под руку очень некоторых исполнителей и «прохожих», серьёзно «трогать» лидеров власти не осмеливаются, предпочитают войну нервов), репрессии непоследовательные, стеснительные, оправдывающиеся и неуёмно болтливые — почти комичные, если бы не реально пострадавшие от них люди.

Реальным технологическим и политическим разворотом путинского режима к диктатуре можно было бы считать осуждение на реальные сроки оппозиционеров уровня Алексея Навального и Сергея Удальцова или «массовые посадки» за простое участие в протестных акциях, или за простое распространение оппозиционного контента.

Избирательность, штучность и трусливость путинских репрессий, безусловно, не оправдывает сами репрессии. Но чтобы оставаться в рамках реальности, нужно отдавать себе отчет в их характере. Просто стенать от «диктатуры» имеют право родственники и друзья путинских жертв и пропагандисты «светлого будущего», но не те, кто планируют новую жизнь и реально работают над ней.

Заинтересованные лица, конечно, могут называть авторитарные режимы «диктатурами». Можно, конечно, не связывать «диктатуру» с насилием и называть «диктатурой» просто любое единовластие-самовластие, любую «недемократию» (в духе спекулятивной дилеммы «или диктатура, или демократия»). Но тогда к диктатурам придётся отнести любые монархии, в том числе вполне себе вегетарианские. Можно считать «диктатурой» любой режим, прибегающий к насилию по политическим мотивам, но тогда «диктатурами» придётся считать все западные демократии. Можно называть «диктатурами» режимы, незаконно репрессирующие граждан по политическим мотивам, но тогда мы не сможем считать «диктатурами» фашистские и коммунистические режимы, осуществлявшие массовые политические репрессии на вполне законных основаниях в рамках своего национального законодательства. И так далее.

Путинские репрессии гадки избирательным применением законодательства, манипуляциями с правовыми нормами, подлой угодливостью судей и тому подобными вещами. Но это как раз не «диктаторские замашки» — диктаторам нечего скрывать свои репрессии под правовыми манипуляциями и завуалированными командами. Это типично именно для авторитарных режимов, по сути своей социально слабых и бесконечно ограниченных ненадёжной народной любовью.

Понятно, что тем, кто попал под последние «путинские раздачи», всё равно, какой режим их оштрафовал или посадил: «диктаторский» или «авторитарный», и в рамках каких репрессий: «массовых» или «избирательных» — они просто реально страдают. Да и вообще, стать жертвой «диктатуры» как-то достойнее. Но дело не в самих названиях, а в сущностных различиях двух типов режимов.

Различие в «норме насилия» не случайно и не субъективно, а диктуется разной природой диктаторских и авторитарных режимов. Их важно отличать, чтобы вырабатывать адекватную каждому из них политику. Если в стране диктатура — свободолюбивому человеку нужно покупать на рынке автомат и уходить в подполье, а у нас свободолюбивые люди стоят в очереди на вхождение в Совет по правам человека при «диктаторе».

Чтобы прийти в себя после ора про «путинскую диктатуру», достаточно вспомнить диктатуру Гитлера, диктатуру Сталина, диктатуру Пол Пота, диктатуру Пиночета. Причислять сегодняшний путинский режим к этим режимам не просто не умно, но это, прежде всего, неуважение к миллионам реальных и ужасающих жертв тех диктатур.

Называть сегодняшний путинский режим «диктатурой» — это какая-то странная форма либерально-демократического тщеславия и инфантильности. Но однажды это слово действительно может стать к нему применимо. А может и не стать.

По некоторым внешним проявлениям авторитарные режимы можно спутать с так называемой «реакцией» как агрессивным активным контрреволюционным консерватизмом, направленным на восстановление после революции «прежних порядков». На практике реакционные режимы ограничивается тем или иным вариантом узко-политического реваншизма — чаще всего это резня революционеров, политическое возвращение персонажей «старого общества» и, как правило, очень фрагментарное восстановление старых укладов.

Если общество пережило реальный общественный перелом, «социальную революцию», то полный и долговременный социально-экономический возврат к старым отношениям ещё никому не удавался.

Ни то, ни другое, ни третье не соответствует сути авторитарного режима, сторонящегося политических полюсов. Однако, стремясь выдержать «срединный путь», авторитарные режимы, безусловно, заигрывают и с консервативными настроениями и в раже этого заигрывания могут пойти и на реально реакционные меры. Но в любом случае, при нормальном состоянии авторитарного режима, такие меры будут фрагментарными: во времени или в пространстве перемежающимися с прогрессистскими, модернизационными мерами, что совершенно неприемлемо для реакционных режимов.

При этом надо помнить, что на своей загнивающей стадии авторитарный режим может-таки принять облик вконец реакционного, но и эта реакционность, будет не столько «идеологией реванша», сколько «идеологией обороны».

Фашизм — очень замысловатая вещь, если не сводить его к нацизму и милитаризму, концлагерям и холокосту — к временному одичанию и сумасшествию конкретного народа. Фашизм — вечная заноза в академических головах по всему миру. Всё-то в нём неопределённо, нестабильно, неклассифицируемо.

Если бы не германский нацизм, то режимы Муссолини, Франко, Салазара, «чёрных полковников» проходили бы в истории как плеяда классических авторитарно-националистических режимов «запаздывающей модернизации» на южных и юго-восточных окраинах Европы, лишённые многих известных за ними сегодня эксцессов, связанных с влиянием германского нацизма. Их суровый этатизм и популистский национализм были бы вполне сносным, хотя местами и избыточно эксцентричным и радикальным, вариантом «третьего пути» для европейских обывателей, намучившихся в первой четверти ХХ века от либерально-демократического хаоса ранних электоральных республик, с одной стороны, и запуганных ужасами коммунистических революций, с другой стороны.