Читать онлайн ««Империя Кремль». Крепость или крепостная система?»

На обложке – рисунок художника Максима Кантора

© Белковский С.А., 2015

© ООО «ТД Алгоритм», 2015

Григорий Голосов инициировал очень правильную дискуссию: какая политическая система нужна России объективно, то есть независимо от шкурных интересов и/или субъективных этико-эстетических предпочтений сегодняшних (и завтрашних) политических акторов. Не могу не воспользоваться шансом к этой дискуссии подключиться.

По Голосову, оптимальная политическая система для России – это парламентская демократия, ограниченная возможностью обеспечивать единство политической воли в чрезвычайных ситуациях. Последнее предполагает механизм быстрой «концентрации власти в руках лица, не связанного коалиционными обязательствами и парламентской дисциплиной, но пользующегося прямо выраженным доверием народа».

Необходимость такого механизма объясняется тем, что Россия, с нашими залежами ядерного оружия, остается (на неопределенный исторический срок) сверхдержавой. А значит, грубо говоря, ядерный чемоданчик должен быть в одних руках: доверить его коллективному органу (парламентскому большинству или сформированному им кабинету министров) – невозможно. Детального описания такой модели Григорий Голосов пока не предлагает. Поищем, говорит.

С тем, что реальная демократия в России возможна только в условиях развитого парламентаризма, я согласен. Но есть два замечания, которые представляются мне существенными.

1. Посылка о сверхдержавности России как источнике внутриполитических мотиваций, на мой взгляд, является ложной. Современная Россия – не сверхдержава. Обладание ядерным оружием не есть критерий сверхдержавности. Такое оружие сегодня есть, скажем, у Пакистана, а завтра может оказаться у КНДР. Но разве эти страны можно назвать сверхдержавами? Главный (и, по большому счету, единственный) критерий сверхдержавного статуса – это наличие возможности контролировать (мягче: удерживать в устойчивом поле влияния) определенную часть мира за счет распространения позитивных образцов: политических, военных, экономических, социальных, культурных. К сверхдержавам можно отнести, например, наполеоновскую Францию, покойный СССР, вчерашние и сегодняшние США. Но Россия не экспортирует позитивных образцов. Поскольку она их не создает и не воспроизводит. РФ даже региональной державой уже не является: у ближайших соседей все чаще можно найти настроение «посмотри, как в России, – и сделай наоборот». Потому оглядываться на мнимый (утраченный) статус страны при проектировании нашей политической системы едва ли необходимо.

2. Наряду с демократией и «логикой чрезвычайного поведения» политсистема должна ответить на еще один проклятый вопрос – об устойчивой легитимности власти. На этом предмете я хотел бы остановиться чуть подробнее.

Мы помним – было даже на нашем веку – периоды частичной (временами – почти полной) нелегитимности нашей власти. Так было при позднем Горбачеве и неоднократно – при Ельцине. А вот Путин никаких проблем с легитимностью не испытывал. Хотя и как личность, и как политик он куда слабее того же Ельцина, на мой взгляд. Значит, дело не в свойствах правительствующих личностей или, по крайней мере, не столько в них, сколько в исторических условиях формирования представлений о легитимной власти в России.

Глубинная анархическая природа русского человека не позволила русским сформировать имманентную власть, легитимность которой коренится в волеизъявлении нации. Со времен призвания варягов легитимная русская власть традиционно была не имманентна народу, а трансцендентна ему. Легитимность в России исторически базируется на этой самой трансцендентности. Механизм обеспечения которой – монархический ритуал. Он достаточно сложен и многогранен, но я бы выделил три его основные составные части:

а) эксклюзивность инстанции верховной власти (монарха): у монарха не может быть прямых, допускаемых им самим соперников, претендентов в реальном времени на его престол;

б) непогрешимость монарха: объектом критики может быть кто угодно и что угодно, включая политику монарха и ее последствия, но только не инстанция верховной власти как таковая;

в) независимость монарха от имманентных систем и институтов, например, политической и правовой систем; в частности, это значит, что исключительно сам монарх наделён правом не только выбирать себе преемника, но и формировать самоё логику выбора; народу об этом знать ничего не нужно и даже вредно.

Власть в России всегда была устойчиво легитимной, когда монархический ритуал соблюдался. И стремительно теряла легитимность вослед эрозии ритуала. См. Смутное время, 1917 год, рубеж 80—90-х годов прошлого века. Путин (точнее, коллективный Путин) в начале уходящего десятилетия восстановил легитимность президентства не благодаря каким-то тайным личным достоинствам и заслугам (наличие которых вызывает большие сомнения) самого главы государства, а благодаря возрождению – осознанному и бессознательному – единственного правильного ритуала власти (пп. а) – в)). Частичные же проблемы с легитимностью нынешнего Медведева связаны с эрозией ритуала, по крайней мере, по пункту а). (Двух или полутора царей народное сознание вынести не может, необходим строго один).

Итак, ключевой вопрос: как совместить монархический ритуал, который есть необходимое условие устойчивой легитимности власти и, соответственно, стабильности системообразующих конструкций государственности как таковой, с подлинной, неимитационной демократией?

Мой вариант ответа: только в рамках конституционной монархии.

Политическая система при конституционной монархии в России может выглядеть примерно так. Законодательная власть – у двухпалатного парламента. Нижняя палата – Государственная Дума – избирается раз в пять лет по смешанной (пропорционально-мажоритарной) системе. Верхняя – Сенат – формируется из представителей законодательной и исполнительной власти регионов. Госдума сама, без какой-либо внешней помощи формирует федеральную исполнительную власть – правительство, назначает премьера и ключевых министров. Она же отправляет правительство в отставку. Аналогичная схема воспроизводится в регионах: законодательные собрания назначают региональных премьеров. Которые становятся уже не главами регионов (с концепцией делимого суверенитета пора проститься), а главами исполнительной власти регионов.

Наконец, монарх. У него три основные функции:

• верховный главнокомандующий Вооруженными силами, которому в военное время непосредственно подчиняются войска;

• право роспуска Государственной Думы при наличии для этого конституционных оснований; например, если Дума в течение определенного срока не смогла сформировать федеральное правительство;

• назначение судей.

Последнее позволит сделать первый шаг к реальной независимости третьей власти от первых двух.

Монарх в состоянии быть тем самым лицом, которое, по Григорию Голосову, концентрирует в своих руках особые полномочия в чрезвычайных ситуациях. От коалиционных обязательств он свободен по определению, доверие же к нему со стороны народа будет определяться самим институтом монархии, а не персоной, занимающей трон.

Вот такое предложение к дальнейшему обсуждению. Только, если можно, не надо приводить аргумент, что конституционная монархия – это утопия. Давайте не будем забывать: Россия – страна реализуемых и реализованных утопий.

2010 г.

Наверное, ничто так не порадовало автора этих строк, как результаты голосования на Slon.ru об оптимальной форме государственного устройства России. Почти 40 % участников опроса предпочли конституционную монархию (главный соперник – вариант «демократическая республика» – получил в полтора раза меньше голосов). Судя по всему, активная мыслящая часть нашего народа начинает мыслить в правильном направлении. Почему это направление правильное и отчего именно конституционная монархия – будущая мать русской демократии, я пытался подробно рассказать вот здесь в июле 2010 года, в рамках дискуссии, инициированной Григорием Голосовым. Так что кому, как не мне, радоваться уверенному росту конституционно-монархических настроений!

Не пересказывая подробно те июльские тезисы, повторю идею вкратце: чтобы в Россия состоялась эффективная легитимная демократия, надо и необходимо, чтобы сакральный контур верховной власти, символически воплощающий стабильность государства и незыблемость основ его исторического бытия, был отделен от исполнительной и законодательной властей. Такой вариант возможен только в условиях конституционной монархии, где первое лицо – монарх – лишен как исполнительно-распорядительных функций, так и возможности влиять на принятие законов (за исключением Основного закона), но при этом воплощает трансцендентность верховной власти, что для традиционного русского политического сознания синонимично ее легитимности. Кроме того, монарх: