Читать онлайн «Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917»

Вот уже в течение девяноста лет не затихают дискуссии о революционных событиях, происшедших в России весной и осенью 1917 года. Но самые противоречивые суждения о тех событиях, как правило, сводятся к единому мнению, ставшему расхожей фразой: что-то надо было делать, поскольку верхи не могли управлять по-новому, а низы не желали жить по-старому. При этом упускается из виду (кем-то, по всей видимости, намеренно, кем-то, возможно, по недомыслию), что вооруженные столкновения если и происходят на полях сражений даже в самых глубинных местах страны с втягиванием в свой огненный водоворот огромных масс людей, то это всего лишь последствие основных событий, происшедших в столице и центральных областях. Отзвуки заговоров, переворотов, революций слышны и сказываются повсеместно, но планируются и осуществляются они в кабинетах и дворцах. Так что для того, чтобы потаенное молчаливое недовольство чем-то и кем-то, копившееся разрозненно в низах, смогло переплавиться в сгусток организованного открытого возмущения, выплеснуться огненной лавой бунтов, восстаний, революций, нужно, чтобы именно представители верхов не пожелали жить по-старому. Именно верхи и планируют революционные перемены, и подталкивают народные массы на воплощение своих замыслов. А замыслы по своей сути, в общем-то, примитивны — смена власти с пользой для самих себя.

Ведь буржуазное Временное правительство, пришедшее после Февральской революции на смену царского управления, с чего начало утверждаться во власти? А с суда над царской семьей и царскими министрами. Правительство — к уголовной ответственности, а бывшего императора со всеми домочадцами — сперва под арест в царской резиденции, а затем — в ссылку в Сибирь. Об этом почти не пишут, а еще меньше говорят. Больше твердят о том, что большевики, дескать, и сослали, и уничтожили Романовых. Еще часто вспоминают о второй акции Временного правительства — о судебном процессе над большевиками после так называемого июльского вооруженного мятежа 1917 года. До суда дело не дошло, поскольку, как свидетельствуют документы, большевики, наоборот, препятствовали вооруженному столкновению в тот период, переводя провокационные вылазки подставных лиц в настрой масс на мирные демонстрации.

Эту судебную тяжбу Временное правительство затеяло не столько для выяснения истины, сколько для громкого политического скандала с использованием прессы, чтобы обесславить своих противников — очередных претендентов на власть. В то время позиции временщиков сильно пошатнулись. Они в глазах общественности выглядели еще более несостоятельными, чем правящая верхушка при Николае II. Но удержать ускользающую из рук власть им очень хотелось, поэтому, спровоцировав вооруженное выступление, они обвинили в государственной измене большевиков, выдавая их за ставленников Германии и немецких шпионов.

Низложение Николая II и привлечение свергнутого царя и его кабинета министров к судебной ответственности происходили в иной обстановке — на волне утверждения нового, так называемого конституционно-демократического строя. Временщикам во что бы то ни стало нужно было доказать, что монархия себя изжила, что ее последние представители — преступники во власти. Вот почему затеянное судебное следствие велось под символическим девизом — «Темные силы». И эта сверхзадача, которую поставили перед собой временщики, виделась ими настолько важной, что когда в октябре 1917 года поступила информация о том, что группа неких лиц отправилась с Кавказа в Сибирь с намерением освободить из ссылки Николая Романова, судебный следователь по особо важным делам Петроградского окружного суда П.А. Александров срочно прекратил следствие по делу «большевиков-шпионов», которое возглавлял, и выехал в Кавказский регион для наведения справок о таинственной группе монархистов. Большевиков временщики ненавидели и боялись, монархистов опекали и остерегались.

Вот эти две акции Временного правительства, деятельность этих двух следственных комиссий временщиков по обвинению царского правительства и большевистских лидеров чрезвычайно важны для понимания глубинной сути февральских и октябрьских событий 1917-го. Они, можно сказать, — зеркальное отражение и предпосылок двух революций, и характера революционных движущих сил.

Парадоксально, как говорится, но факт: первыми, кто присягнул на верность Временному правительству, были самые ближайшие родственники низложенного монарха — почти вся целиком великокняжеская рать, а великий князь Кирилл Владимирович явился народу одной из главных «движущих сил революции», шествуя впереди матросского революционного отряда с красным бантом на груди. Впрочем, многие великие князья неистово подталкивали Николая II отречься от престола еще задолго до того, как к царю заявилась депутация думцев с подобным предложением. И действовали они так напористо, отсылая Николаю письма, досаждая ему двусмысленными намеками, откровенными советами и настоятельными просьбами при личных встречах, не только по собственной инициативе, не только от имени своего сословного клана, но и, можно предполагать, по велению общеевропейской романовской семьи, этого всемогущего буржуазного интернационала. Николая Романова, в котором правящие общеевропейские верхи разочаровались и разуверились, настойчиво готовили к тому, чтобы он пожелал «не жить по-старому». И он в конце концов пожелал, причем, как утверждали, поразившись, его современники, с таким равнодушным спокойствием отрекся от престола, «словно сдал эскадрон»,[1] а не власть над страной.

А не потому ли без особых пререканий, а быть может, даже с облегчением сделал это, что соглашался на царствование под страхом смерти за отказ со стороны тех же тайных сил?

Это предположение, которое я уже высказывал в печати более десяти лет назад,[2] стоит того, чтобы на нем остановиться более подробно. Оно, будь более доказательным, смогло бы убедительнее объяснить сравнительную легкость, по крайней мере внешнюю, с которой Николай II отрекся от престола, обеспечив тем самым успех Февральской революции в целом.

Итак, 23 октября 1890 года двадцатидвухлетний цесаревич Николай Александрович отправился в длительное морское плавание с посещением Египта, Индии, Японии. Отправился он из Санкт-Петербурга в дурном расположении духа, поскольку эта поездка была принудительной: Александр III отправлял непутевого и шалопутного сына-наследника подальше от столичной богемы, цепко втянувшей склонного к кутежам и разврату, податливого на всевозможный соблазн цесаревича в свои театральные и затеатральные оргии. Дневник Николая того времени пестрит короткими записями о том, как он «хлыщил по набережной», веселился на катке, посещал спектакли и вечеринки, засиживался допоздна в загульных компаниях, откуда его приносили домой на руках. Поначалу это были большей частью мальчишники, вызванные, по утверждению Ф.А. Головина,[3] нездоровой однополой страстью, которую Александр III пытался лечить связью сына с балериной Кшесинской.[4] Податливый на увлечения Николай влюбился в танцовщицу. Но прошло не так уж много времени, и он еще более страстно увлекся смазливой еврейкой, заявив однажды, к ужасу родителей, о желании жениться на неожиданной избраннице. Вот тогда-то царь-батюшка и решил отослать шалопута-цесаревича с глаз долой да подальше от столичных соблазнов.

Была еще одна причина путешествия, тоже связанная с женской проблемой, а точнее, с закулисными дворцовыми распрями европейского значения. За «обладание» наследником российского престола, а значит, и за влияние на политику России схватились германская и французская партии. Последнюю поддерживали царь и частично царица. Вот почему ими была отвергнута в то время Гессен-Дармштадтская принцесса и сделан выбор в пользу дочери Людовика-Филиппа-Альбера, графа Парижского. Но поскольку наследник склонялся в сторону германской партии, отец решил его отдалить от излишнего «немецкого влияния».

Александр III просчитался: длинная рука Вильгельма II, уже два года пребывавшего на престоле и желавшего видеть поскорее у власти в России Николая совместно с кузиной Алике Гессенской, достала цесаревича и в его кругосветной отцовой ссылке. Из длительной поездки Николай возвратился еще более прогермански настроенным, чем раньше. День ото дня он все более настойчиво говорит о своем обязательном соединении в браке с немецкой принцессой. И в этом упорстве сквозят отчаяние, какой-то внутренний надлом, непонятная окружающим боязнь перед несговорчивостью отца.

Дневник Николая красноречиво передает его внутренние переживания той поры. «Не могу сказать, чтобы сожалели, что 1891 год кончился: он был положительно роковым для всего нашего семейства», — отметил он в преддверии очередного года. Внешне это ощущение он связывал со смертью близких родственников, не доверяя бумаге потаенные переживания. И все же нет-нет да и проскакивали истинные опасения за продолжение жуткого «объяснения» в японском городке Оцу (Отсу). Вот почему, по всей видимости, он и считал, что «1891 год — год самых тяжелых испытаний для оставшихся в живых». На словах тяжело переживая смерть близких родственников, он, когда отец пожелал послать его на похороны английского кузена, всячески стал отказываться от этой поездки. А 5 января 1892 года с облегчением и не свойственной ему откровенностью записал: «В 8 часов обедали т. Михен, д. Владимир и д. Алексей. Последнего, а не меня, посылают в Англию на похороны бедного Эдди. Я очень этого побаивался!»