Читать онлайн «Сексуальная жизнь в Древнем Риме»

Чтобы верно оценить место и роль морали в жизни какого-либо конкретного народа, необходимо знакомство с идеалами, на достижение которых направляет свои усилия этот народ. Хотя основа характера любых народов и рас мира едина – человеческие инстинкты, – сексуальная мораль на практике может быть одной, если в ее основе лежит философия позднего Ницше (что вполне возможно), и совершенно иной, если она основывается на доктринах христианской церкви Средневековья.

Историки и философы всегда пытались объяснить характер древних римлян путем сравнения и сопоставления их с другими типичными народами той эпохи – например, с греками или германцами. Мы и сегодня, следуя течению современной мысли, объясняем величайшие достижения римлян и Римского государства ссылкой на национальный характер и закрепляем это объяснение, приписывая характер римлян к одному вполне определенному типу. С первого взгляда кажется, что для этого есть некоторые основания, так как римские авторы (особенно эпохи Августа) часто высказываются в том смысле, что римляне действительно подпадают под данную классификацию. В шестой книге «Энеиды» Вергилия (851) призрак Анхиза, заглядывая в будущее, предрекает задачу еще нерожденного римского народа:

Ливии, великий историк эпохи Августа, в предисловии к своей гигантской работе говорит: «Если какому-нибудь народу позволительно освящать свое происхождение, возводя его к богам, то военная слава народа римского такова, что, назови он своим предком и отцом своего родоначальника самого Марса, племена людские снесут и это с тем же покорством, с каким сносят власть Рима»[2]. Такими возвышенными словами задачу и характер Рима описывали римляне эпохи Августа. Но следует помнить, что описывали они идеал, который еще предстояло воплотить. Делать вывод, что этот идеал иллюстрирует истинную натуру римлян, было бы такой же ошибкой, как и заключать, судя по ницшевскому «Заратустре», что сам Ницше обладал сильным и доминирующим характером. Мы постоянно сталкиваемся с тем, что философы и поэты объявляют идеалом такой характер, который им самим менее чем свойствен. Поэтому на основании слов Ливия и Вергилия нельзя делать вывод, что характер римлян раскрывался в насилии и завоеваниях.

Поэт Гораций высказывался о римлянах старой поры более осторожно. «То были дети воинов-пахарей» – так он называет их в «Одах» (iii, 6):

Гораций восхваляет это племя, хотя подвергает презрению его деградировавших потомков – своих современников: ведь именно оно победило Пирра, Антиоха и могущественный Карфаген, тем самым заложив основы мировой империи. В этом отношении Ливий согласен с Горацием: «Не было никогда государства… куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго и так высоко чтили бы бедность и бережливость»[4]. Несложно отыскать цитаты и других авторов, которые подтверждали бы подобный взгляд на ранних римлян как на народ простых и скромных земледельцев. Итак, самые первые римляне, какими они смутно видятся на рассвете истории, вовсе не похожи на народ, рвущийся к власти, и еще менее – на народ, стремящийся покорить весь мир. Это было сообщество здравомыслящих, трудолюбивых, прагматичных крестьян.

Народу со здоровыми и примитивными инстинктами естественно было размножаться, резко увеличивая свою численность, и по этой причине стремиться к расширению своих территорий. Это неизбежно приводило к конфликтам с соседями, которые сперва были могущественнее Рима. Кроме того, нам сообщают, что нация земледельцев занялась также и торговлей и даже заключила торговые соглашения с Карфагеном, который в те времена был хозяином Западного Средиземноморья. Но по-прежнему мы не видим ни следа попыток доминировать, свойственных тем прирожденным завоевателям и строителям империи, которых нам советуют искать среди римлян. Следовательно, мы не вправе делать вывод о том, что психологически римляне были расой завоевателей.

Приходим к заключению, что в начальный период своей истории римлянин прежде всего был практичным человеком с примитивным и здравым разумом, который видел свой мир как место для простейшей и древнейшей деятельности цивилизованного народа – земледелия и животноводства. И весь его образ мышления был столь же примитивен, сколь и его жизнь. Любая отвлеченная деятельность – искусство, наука, философия – была еще недоступна ему. Этот народ не мог породить мыслителей, таких, как Фалес и Гераклит, художников, как Фидий, поэтов, как Алкей и Сафо. Но с самой ранней эпохи своего существования он должен был обладать примитивной верой в божественные силы, особенно в персонифицированные силы природы и в религиозный характер некоторых действий и обрядов. Легко понять, как подобный народ, проводящий все свое время в узком круге примитивных практических обязанностей, приобретает чрезвычайно сильную волю к жизни, для которой не свойственны малейшие следы отвлеченной мысли. Если подобная воля к жизни сталкивается с внешним противодействием, она сопротивляется изо всех сил, удваивается и учетверяется в своей мощи, находит удовольствие в успешной самозащите, затем от обороны переходит к наступлению, ищет и находит более широкие сферы и новые возможности для самореализации, выполнения своей задачи, повсюду навязывая свою волю слабым и побежденным. Таков процесс: народ, сражающийся за выживание, вначале становится завоевателем, а завоевание, как известно, ведет к созданию империи.

Но народ, пользующийся силой на протяжении веков, с легкостью научится и злоупотреблять ею. Это вытекает из природы данного процесса, вернее, из природы человека. Человек с самого момента своего появления на земле не был ангелом, скорее диким зверем. Можно сослаться на последнюю работу Шпенглера «Человек и техника», особенно на следующие слова: «Человек – это не добродушный простак, но и не антропоид со склонностью к технике, каким его описывает Геккель и изображает Габриэль Макс. Такое изображение – карикатура, на которую до сих пор падает плебейская тень Руссо. Напротив, вся жизнь человека – это жизнь храброго и великолепного, жестокого и хитроумного дикого зверя. Она проходит в охоте, убийствах и поглощении. Этот зверь существует – и поэтому он властвует». Столь откровенные слова правдивы лишь отчасти; но речь об этом пойдет позже. Сейчас важно, что они скорее относятся не к человечеству в целом, а к римской нации в том виде, какой она сформировалась в ходе истории.

Рим, постепенно возвысившись и достигнув блестящей вершины своего развития, создал величайшее доступное ему творение – гордую и с виду вечную империю. Но не следует забывать, как строилось это величественное сооружение. Оно покоилось на жестокой тирании, зверском умерщвлении людей и целых народов, на широкомасштабном и непрерывном кровопролитии. Мы уже говорили, что злоупотребление властью – естественное следствие господства правителя и завоевателя. И такие злоупотребления возникнут тем скорее и неизбежнее, если духовная конституция завоевателя не сможет их предотвратить, то есть если ему чужды элементы интеллектуальной или духовной жизни, уравновешивающие волю, направленную лишь на сугубо прагматичные цели самосохранения и достижения власти.

Примерно ко времени окончательного поражения Ганнибала римляне начали вступать в контакт с царствами Восточного Средиземноморья. Когда эти контакты участились, Рим познакомился с греческой культурой, и она, как мы увидим в дальнейшем, оказала на него глубокое и разнообразное влияние, которое не всегда шло ему на пользу. Именно первые контакты с эллинизмом и завоевание великих богатых царств дали Риму возможность найти выход своим амбициям в новом проявлении – жажде наживы. С тех пор покоритель средиземноморских стран становится и их безжалостным эксплуататором. С тех пор, как мы покажем ниже, Рим затопили миллионы рабов, на хребтах которых держалась вся надстройка римского общества. (Эта надстройка с экономической точки зрения была смертельно опасна для собственного существования, так как не могла не обрушиться сразу же, как только исчезнет ее основа – иссякнет постоянный приток рабов.) Кроме того, «богатство привело за собою корыстолюбие, а избыток удовольствий – готовность погубить все ради роскоши и телесных утех», как говорит Ливий в своем предисловии[5]. С одной стороны, идеал власти вел Рим к грубой эксплуатации мира, а с другой – к более зловещему явлению, к деградации, неизвестной грекам – к садизму, характерной черте римской сексуальной жизни, столь распространенному в имперский период.